Парижский шлейф - [63]

– Настя, проходи, не бойся.

Мадам Дюваль была заплаканна, но глаза ее улыбались.

– Это мои дети. – Она обвела широким жестом присутствовавших в столовой взрослых людей.

– Можно я пойду? – Теперь, когда Элен была не одна, а с дочерьми, Настя чувствовала себя в этом доме лишней.

– Подожди. – Элен подошла к ней и усадила за стол. – Через час придет нотариус, чтобы зачитать завещание Эдгара. Я хочу, чтобы ты осталась.

Дамы в недоумении переглянулись.

– Я не знала, что папа успел оставить завещание, – удивленно заметила одна из них.

– Успел, – сказала Элен, сев наконец за стол, – сразу же после первой аварии. А месяц назад он его заново переписал. Словно предчувствовал…

Настя осталась и целый час слушала унылые разговоры ни о чем: о быте, о работе, о пустых житейских новостях. Смерть Эдгара никто не обсуждал, и самого его не вспоминали – Насте даже стало немного за него обидно. Она молчала и все время пыталась прислуживать, как раньше: подавала чай, предлагала печенье, убирала грязную посуду. А ровно в четверть пятого явился нотариус – толстый усатый мужчина в дорогом костюме. И все перешли в кабинет. Нотариус сел за письменный стол и начал читать. Присутствующие расположились на креслах, на диване, а Настя примостилась на стуле в уголке комнаты и тут же начала засыпать – она была на ногах уже вторые сутки. Нотариус что-то неразборчиво бубнил, а потом послышался какой-то всеобщий возглас. Настя испуганно открыла глаза: все смотрели на нее с раздраженным удивлением, и только Элен – с такой радостью и ожиданием ответных эмоций, будто она, Настя, только что была номинирована на Нобелевскую премию.

– Простите, я что-то пропустила? – Насте было неуютно под этими тяжелыми взглядами.

– Месье Эдгар Дюваль оставляет в наследство мадемуазель Анастасии Смирновой сто тысяч евро со своего основного счета в знак благодарности за человечность и с просьбой его простить, – повторил нотариус, прочитав во второй раз соответствующий параграф документа.

Не сразу, только через какое-то время, повисшее в гробовой тишине, Настя осознала смысл сказанного.

– Я не просила, – тихо пролепетала она, – мне не надо.

– Вы можете отказаться от наследства в пользу родственников, оформив и заверив нотариально соответствующий документ, – тут же услужливо подсказал нотариус.

Настя уже хотела было открыть рот и сказать, что именно так и желает поступить, но Элен остановила ее властным жестом:

– Эти деньги принадлежат тебе. – Суровым взглядом она обвела всех присутствующих. – Нам Эдгар оставил более чем достаточно. Несмотря на то, что в жизни он был… – она осеклась и не стала договаривать. – В смерти оказался порядочным человеком.

– Но, – Настя хотела сказать, что не хочет, чтобы ее считали воровкой, не нужна ей чужая ненависть, пусть лучше эти деньги достанутся дочерям месье Дюваля, но Элен тут же ее перебила:

– Благодаря тебе он прожил целый год полноценной жизнью. – Она тяжело вздохнула. – Снова научился верить в себя, побеждать. Ты одна была с ним рядом.

Настя ничего не могла сказать в ответ – слезы навернулись на глаза, ей вдруг стало невыносимо жалко и Эдгара с его разбитой жизнью, и Элен с ее попавшей в катастрофу судьбой, и дочерей, которые не умели вовремя простить своего отца.

Она закрыла руками лицо и вышла из комнаты. Если бы только люди лучше понимали один другого, не пытались судить – все в этой жизни складывалось бы иначе. Не махнули бы друг на друга рукой два близких человека, не отвернулись бы от них их взрослые дети, не пришлось бы Насте стать частью и участником трагедии чужой для нее семьи. Хотя, что уж там говорить, и в собственной семье все то же самое. Наверное, это такой чудовищный закон жизни: самые близкие люди требуют друг от друга невозможного и не умеют прощать – отец с матерью до сих пор кляли ее за все, что случилось, и искренне считали пропащей. Когда Настя размышляла об их отношении к ней, об измучившем ее недовольстве, даже презрении родителей, только вернувшаяся воля к жизни и едва нарождающееся стремление к власти покидали ее. Она чувствовала свою вину перед близкими за их неоправданные надежды, ощущала себя недостойной родительской любви и в то же время ненавидела обоих за слишком жестокую кару – отчуждение. Отец так и не разговаривал с Настей с момента ее бегства в Париж, мать изредка звонила, но всегда только с дежурными вопросами: «Как дела?» и «Что нового?», видимо, втайне надеясь, что Настя хотя бы во Франции образумится и выйдет наконец замуж. Знала бы мама, как сильно отличались ее мечты от Настиных жизненных реалий.

Элен вышла вслед за Настей минут через двадцать – та просидела все это время за столом, погрузившись в неприятные мысли. Настя посмотрела вопросительным взглядом, Элен согласно кивнула. Девушка тут же встала и собралась уходить.

– Я рада, что ты теперь не одна, – произнесла она шепотом, когда Элен подошла к ней, чтобы обнять.

– Я тоже, – Элен улыбнулась, – а ты приходи в любое время. Или вернешься теперь в Москву?

– Нет, – Настя вздохнула, – не сейчас. А деньги пусть останутся пока у тебя. Я потом заберу.

– Хорошо, – Элен сильнее прижала ее к себе, – как скажешь.