Парижский оборотень - [60]

Дома Софи ждал Барраль. Тетя Луиза тоже была там и молчала, всем своим видом выказывая крайнее негодование.

Мать сразу принялась бранить дочь. Однако Барраль почувствовал такое облегчение, что только и смог сказать:

— Слава Богу, вы в безопасности. Слава Богу.

— Ты где была? — спросила мадам де Блюменберг. — Мы все сошли с ума от беспокойства, весь дом из-за тебя переполошился.

— Я просто гуляла, — беспечно ответила Софи и отправилась к себе в комнату.

После ужина они остались с Барралем наедине.

— Я так волновался, — признался он. — Думал, в вас попал вражеский снаряд и поклялся отомстить проклятым германским гуннам.

Она улыбнулась.

— Милый Барраль.

И во второй раз за время его длительного ухаживания положила свою ладонь на руку офицера.

Глубоко тронутый, он сжал ее пальцы и заговорил дрожащим, искренним голосом:

— Дорогая, что вы думаете о моем письме? Вам не показалось, что я был излишне дерзок?

— Почему же, нет, — неуверенно ответила она. Он неверно истолковал причину ее смущения. — С чего бы мне считать вас дерзким?

— Значит, я могу? Могу? — едва не вскричал он.

— Что, Барраль?!

— Вы позволите мне… То есть… могу ли я… вас поцеловать?

Она опять улыбнулась. Он казался ей глупым мальчишкой.

— Конечно, можете, — тихо сказала она.

Он взял ее лицо в свои руки и посмотрел ей в глаза.

— Милейшая моя Софи. — Его голос срывался. Ей же было просто любопытно, что случится дальше. Он нежно коснулся своими губами ее прекрасных губ, чью девственную чистоту так боялся осквернить. Ничего особенного не случилось. Птица не выпорхнула и не оглушила Софи своим пением. Тело не напряглось, как пружина, и не собиралось распадаться на части. Пустота. Его поцелуй напоминал разбавленное сахарной водичкой теплое молоко, которым нянюшка потчевала ее на ночь.

Барраль ушел домой, и там из-под его пера родилось самое страстное послание из всех им написанных. Он вложил в него всю душу. Тысячу раз извинился, признался в дюжине ребяческих грешков, из-за которых считал свои губы недостойными ее чистого поцелуя. Сможет ли она когда-нибудь простить его за то, что он скрыл от нее свое жалкое прошлое, захочет ли простить? Он всеми святыми клялся, что с тех пор, как два года назад впервые увидел ее, оставался непорочным, как новорожденный, и навсегда останется таковым.

Она бросила его письмо в ящик секретера, не распечатывая.

Софи все глубже погружалась в радость новой любви. Каждый раз, когда она приходила к Бертрану, ее тело испытывало неведомые доселе восторги, отчего она совершенно перестала опасаться, что кто-нибудь узнает про их связь. Больше того, она хотела, чтобы все видели, как они любят друг друга. Ее не покидало желание кричать: «Смотрите, что со мной творится, когда любимый держит меня в объятиях!» Временами ей казалось, что нет ничего лучше, чем созвать всех в каморку Бертрана, раздеться перед ними и спросить: «Вы видите, как я красива? Смотрите же, ибо всю эту красоту я отдаю ему. Видите, как он обнимает, целует меня, ласкает каждую частичку моего тела? Неужели у кого-нибудь еще в этом мире есть такой возлюбленный?»

Солдаты в столовой быстро смекнули, что с ней происходит. Они говорили друг другу: «Она была уже тепленькой. Не понимаю, как мы оставили ее этому сопляку, Бертрану? Да и этот щеголь в голубом мундире, де Монфор, нам в подметки не годится».

Они становились все наглее и уже перестали стесняться в выражениях. Она смеялась, а они распалялись все сильней. Хорошая девчонка, эта Софи де Блюменберг, хоть папаша у нее и миллионер. «Она с нами одного поля ягодка», — решили они и обменялись усмешками. Когда Софи бывала в кантине, там царили благодушие и веселье.

Барраль, однако, долго ничего не понимал и, конечно, понимать не желал. Безусловно, он не мог не заметить, как с недавних пор сверкают глаза Софи, как подергиваются дымкой. Он заметил, что никогда раньше она не была столь неотразимо красива. Заметил, как она округлилась, пополнела. Но отнес это к естественному взрослению. А когда наконец он все понял, стало уже поздно что-либо предпринимать. Осаду сняли, объявили перемирие, Франция отказалась от Эльзаса и Лотарингии и должна была выплатить миллиарды в качестве контрибуции. А затем началась революция, подняла флаг Парижская коммуна, и Барраль погрузился в исполнение своей секретной миссии, что уберегло его от опрометчивости и насилия при решении личных дел.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Галье писал свое свидетельство, когда Париж сотрясался от катаклизмов и они еще не стерлись из памяти, но почти не пытался запечатлеть на бумаге исторические события того периода. Мне было довольно сложно восполнить этот пробел, ибо сегодня дела минувшие позабыты. Я полагаю, однако, что настроения тех дней очень важны для нашего повествования. Галье сам не перестает намекать, что тень времени играет немаловажную роль в описываемых им странных происшествиях. Впрочем, иногда он склоняется к противоположной точке зрения, то есть дает почувствовать, что эти настроения были порождены болезнью, в действительности разнесенной Бертраном и другими, подобными ему.

Он пишет:

«Теперь я понял, отчего моя тетя, мадам Дидье, пожелала в завещании отправить меня учиться на священника. Уж не зерна ли религиозной веры, таким образом посеянные во мне, защитили меня от Бертрана? Сложно сказать. Но я видел достаточно. Мало кто мог его встретить и не пострадать.