Парижские тайны - [565]

Лилия-Мария и Клеманс посмотрели на него с удивлением. Родольф, не сводя глаз с дочери, продолжал:

— Что ты думаешь... о своем кузене принце Генрихе? Мария затрепетала, покраснела.

Поколебавшись мгновение, она со слезами бросилась в объятия отца.

— Ты его любишь, бедное дитя мое!

— Вы меня об этом никогда не спрашивали, — ответила Мария, вытирая слезы.

— Мой друг, значит, мы не обманывались, — сказала Клеманс.

— Итак, ты его любишь... — добавил Родольф, сжав руки дочери в своих. — Ты его очень любишь, милое дорогое дитя?

— О, если бы вы знали, — ответила Мария, — как трудно мне было скрывать это чувство, с тех пор как оно возникло в моем сердце! Увы, если бы вы меня спросили, я тут же бы во всем призналась... Но меня удерживал стыд, и сама я никогда не посмела бы сказать вам это.

— А как ты думаешь, Генрих знает, что ты любишь его?

— Боже мой! Отец, думаю, что нет! — испуганно возразила Мария.

— А он... ты полагаешь, что он тебя любит?

— Нет, отец... нет... Я надеюсь, что нет... он слишком страдал бы.

— Ангел мой, как же возникла эта любовь?

— Увы, почти помимо моей воли... Вы помните портрет пажа?

— Который находится у аббатисы... портрет Генриха?

— Да, отец... считая, что он относится к прошлой эпохе, однажды, в вашем присутствии, пораженная его красотой, я не скрыла своего восторга от настоятельницы. Вы шутя мне сказали, что на этой картине изображен один из давних наших родственников, который уже в ранней молодости проявил исключительное мужество и благородство. Очарование его лица, то, что вы мне сказали о благородном характере нашего кузена, еще более усилили мое первое впечатление... С того дня я часто с удовольствием вспоминала увиденный портрет, отнюдь не сомневаясь, что то был наш кузен, давно уже умерший... Постепенно я свыклась с этой мыслью... зная... что мне не дозволено любить на этой земле, — добавила Мария душераздирающим голосом, снова заливаясь слезами. — Странная мечта вызывала во мне меланхолическое настроение, в котором сменялись улыбка, плач; я смотрела на красавца пажа былых времен как на какого-то жениха из иного мира... с которым я, быть может, встречусь в вечности; мне казалось, что лишь такой любви достойно то сердце, которое всецело принадлежит вам... Но простите меня за печальные воспоминания.

— Наоборот, нет ничего более трогательного, бедное дитя, — сказала глубоко взволнованная Клеманс.

— Теперь я понимаю, — заметил Родольф, — почему однажды ты с горестью упрекнула меня за обман с портретом.

— Увы, да, отец, судите сами, как я смутилась, когда вслед затем настоятельница мне сообщила, что это портрет ее племянника, нашего родственника... Тогда я страшно взволновалась; я пыталась отвлечься от первого впечатления, но чем больше старалась, тем сильнее оно укоренялось в моем сердце, как раз благодаря моим настойчивым усилиям изгнать его. К тому же я часто слышала, как вы хвалили сердечность, незаурядный ум и характер принца Генриха...

— Дорогое дитя мое, ты его полюбила уже тогда, когда видела только его портрет и слышала, как говорят о его редких достоинствах.

— Я еще не любила его, отец, но меня влекло к нему, и я горько упрекала себя; но утешалась тем, что никто в мире не узнает мою печальную тайну, которой я так стыдилась. Чтоб я осмелилась полюбить... не довольствуясь вашим трогательным чувством, нежностью моей матери! Разве не должна была я посвятить вам обоим все силы, все порывы моего сердца и души?.. О, из всех упреков, какими я осыпала себя, это мучило меня больше всего. Наконец я впервые увидела кузена... на балу в честь герцогини Софии; принц Генрих был так поразительно похож на свой портрет, что я сразу же его узнала... В тот же вечер, отец, вы мне представили кузена и позволили нам относиться друг к другу по-родственному.

— И вскоре вы полюбили друг друга?

— О, дорогой отец, он так красноречиво выражал вам свое уважение, привязанность, восхищение... к тому же вы сами так хорошо отзывались о нем!

— Он того заслужил. Нет более возвышенного характера, более благородного сердца.

— Ах, отец, сжальтесь... не хвалите его так... Я и без того столь несчастна!

— А я хочу убедить тебя в том, что у твоего кузена изумительный характер... Тебя удивляет то, что я сейчас говорю, я понимаю, продолжай...

— Я чувствовала, как для меня опасно ежедневно встречаться с принцем, но я не могла избежать этих встреч. Как ни безгранично мое доверие к вам, мой отец, я не осмелилась рассказать вам о моей тревоге, всячески старалась утаить мою любовь; и все же, признаюсь, несмотря на угрызения совести, когда я забывала о прошлом, эта братская близость доставляла мне минуты счастья, неведомого прежде, но сменявшегося мрачным отчаяньем, как только я начинала вспоминать печальное прошлое... ибо, увы, если эти воспоминания продолжались, в то время как я была окружена почестями и уважением со стороны почти незнакомых мне людей, посудите сами, отец, в каком я была состоянии, когда принц Генрих расточал мне деликатные комплименты... окружил меня чистым и почтительным обожанием, проявляя, как ой говорил, братскую привязанность, которую он чувствовал ко мне под святым покровительством своей матери, умершей, когда он был еще ребенком. Но я, по крайней мере, старалась заслужить прелестное имя сестры, которым он меня называл, я согласно своему слабому уму советовала кузену, как вести себя в будущем, проявляла интерес ко всему, что имело к нему отношение, обещала себе, что всегда буду просить вас оказывать ему вашу доброжелательную поддержку... Но сколько мук, сколько сдержанных слез, когда принц Генрих расспрашивал меня о моем детстве, юности... О, обманывать... всегда обманывать, всегда бояться, вечно лгать... вечно дрожать под взглядом того, кого любишь и уважаешь, как преступник дрожит перед неумолимым взором своего судьи!.. О отец, я виновата, я понимаю, что не имела права любить; но я искупила эту печальную любовь тяжелым страданием... Что вам еще сказать? Отъезд Генриха причинил мне новое глубокое горе, и я поняла, что люблю его еще больше, чем думала... Вот почему, — сказала Мария, подавленная так, словно эта исповедь поглотила все ее силы, — я вскоре призналась бы вам, так как эта роковая любовь переполнила чашу моих страданий... Теперь скажите, отец, скажите, когда вы все знаете, какое будущее может ожидать меня, кроме пострижения в монахини?