Парижане. История приключений в Париже - [39]

С именем Видока связывают так много туманных историй, что кажется, будто он парит над Парижем XIX в. словно призрак. Правительства, которые с повышенной чувствительностью относились к общественному мнению и были склонны передавать полицейские функции преступникам, были вынуждены признать такого человека, как Видок, незаменимым. Немного, наверное, нашлось бы политических дел, к которым он не приложил бы руку. В 1846 г. Луи-Наполеон Бонапарт (будущий Наполеон III), который попал в тюрьму после неумелой попытки государственного переворота, сбежал из крепости Ам, воспользовавшись советом Видока. Он бежал в Лондон, куда Видок был послан за ним следить и где он также воспользовался случаем, чтобы посоветовать тому устроить новый государственный переворот. После революции 1848 г. и перед успешным государственным переворотом Луи-Наполеона, совершенного им в 1851 г., он служил у Ламартина в качестве тайного агента. Сам Ламартин отдавал должное бывшему осужденному, говоря, что он «справился бы с ситуацией только с помощью Видока».

Правду об этом и других эпизодах из жизни Видока почти невозможно отделить от массы слухов и ложной информации. В таком большом и изменчивом городе, как Париж, в котором министерства появлялись и исчезали, как пригородные поезда, да и целые кварталы могли исчезнуть в течение года, историку приходится тщательно просматривать груды подозрительных сведений, подобно тряпичнику. Большая часть документов уже давно исчезла, а многие были, вероятно, уничтожены. Через несколько минут после смерти Видока в 1857 г. группа полицейских устремилась к его дому в квартале Маре и унесла его материалы, не оставив ни единого ключа к решению последней загадки: когда весть о его смерти дошла до газет, одиннадцать женщин появились в его доме, причем каждая несла с собой подписанное завещание, которое делало ее единственной наследницей его состояния.

Старый каторжник остался увертливым до конца. Некоторых людей, присутствовавших на его тихих похоронах в Сен-Дени-дю-Сен-Сакрман в квартале Маре, можно было бы простить за то, что они задавали себе вопрос: чье тело лежит в гробу? В могиле на кладбище Сен-Манде с полустершейся надписью «Видок 18…», как теперь стало известно, лежит тело женщины. Весьма маловероятно, что место последнего упокоения Видока когда-либо станет известным, и никогда, вероятно, не появится памятник или даже название улицы, чтобы увековечить ту роль, которую он сыграл в обеспечении безопасности Парижа.

Особенность богемы

1

Театр-варьете, четверг 22 ноября 1849 г.

Сумерки сгущались до тех пор, пока не остались видны только ее лилейно-белые руки и бледное лицо. Вокруг нее стояли фигуры в черном: они, наверное, были сотрудниками похоронного бюро, собирающимися предать ее хрупкое тело земле. Тишина была почти полная. Единственными звуками были шипение газовых горелок и шепот тысяч едва дышавших людей. Затем раздался вскрик: «О, молодость моя! Это тебя они хоронят!»

Темнота окутала сцену, и бурные аплодисменты обрушились с верхнего яруса и амфитеатра. Когда бедная часть зрителей поднялась и стала размахивать шляпами и обертками от еды, через зрительный зал пронесся густой спертый запах. В нем было что-то от тумана, расползающегося снаружи по бульвару, где тротуары были вязкими от дождя, но в нем было и что-то близко знакомое: запах старого рагу и низкосортного табака, вешалок для пальто и книжных полок в ломбарде, сырых соломенных матрасов, пропитанных мочой и пачулями. Ощущение было такое, будто режиссер спланировал некий ироничный эпилог – запах настоящего Латинского квартала.

Обитатель этого мира чопорно взошел на сцену под крики: «Автора!» Он встал между очаровательным белым созданием, теперь явившимся из мертвых, как простыня из прачечной, и своим идеальным Я – изящным и безутешным Родольфом. У некоторых зрителей в партере появились улыбки; они все еще наслаждались новой возможностью увидеть обитателей чердаков – революционеров, изображенных внимательными к другим молодыми людьми. С правдой явно поступили бесцеремонно… Кто-то, вероятно, похитил господина Мюрже и доставил его к портному. Его тело все еще знакомилось с превосходно сшитым черным сюртуком и парой туфель; носовой платок, который он сжимал в руке, был, безусловно, белым. Его «коленка», как он называл свой лысеющий лоб, выглядела почти изысканно, а бесстрашный цирюльник осмелился вторгнуться в девственный лес его бороды и превратил ее в аккуратную живую изгородь. Никто не видел страха и сарказма в этих больших темных глазах, но огни рампы могли уловить слезу, которая бесконечно катилась по его щеке, – мастер вызывать сострадание обладал дефектом слезной железы.

За огнями рампы он мог различить лица знаменитых критиков, которые собирались возложить на него корону Короля богемы. Они уже показывали ему свои критические статьи на «Жизнь богемы» до начала спектакля и втягивали его в заговор похвал: «Он воистину сыплет остротами», «Публика никогда не была так взволнованна… эти молодые люди и женщины без гроша в кармане покорили наши сердца», «Можно сказать, что эта работа была прожита, прежде чем написана».