Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [41]

Рубэн затянул кушак потуже, взял свой этюдник и рулон ватмана и двинулся прямо в гущу зарослей по глухой тропинке. Однако в темном небе уже загорались звёзды, когда Рубэн, в изодранной рубахе, с исцарапанными руками и лицом, голодный до тошноты и усталый до одурения, нашел наконец дядю Аветика. Овчарки кинулись на него с оголтелым сатанинским лаем, их глаза красновато блестели, как угли под золой. Рубэн знал по опыту, что надо стоять не двигаясь, пока не придет старик.

Потом он сидел у костра и хлебал горячий борщ прямо из бидона, невестка дяди Аветика — ростовчанка — приучила свекра, мужа и детей к русской пище. Дядя Аветик завернул для Рубэна кусок овечьего сыра с пучком травы рехан в тонкий блин свежего лаваша. И Рубэн ел так, что у него за ушами трещало, а старик радовался. Он любил художника и любил, когда люди едят с аппетитом.

— Мне Тигран — колхозный наш механик — обещал такой приемник смастерить, — рассказывал дядя Аветик, — что будет работать без проводки и антенны. Вот тогда у меня жизнь так жизнь пойдет. Весь мир слушать буду здесь, на пастбище. А Гитлер все во Франции сидит? — спросил старик. — И в Норвегии и в Польше? И на Лондон летает? Неужели никто его не выгонит, а, Рубэн?

— Кто же его выгонит, дядя Аветик, американцы?

Старик разгреб угли костра, лицо его стало красным, а седая, легкая, как ковыль, борода — розовой.

— Как это люди терпят такую напасть. А тогда, в Испании! Да, слушай, а как твоя картина про Испанию, которую ты мне показывал года два назад, когда я к тебе в Ереван приходил? Помнишь? Все на стене висит? Красивая картина.

— У меня ее купили недавно для московского музея, — сказал Рубэн, — вдруг взяли да купили, совсем неожиданно.

— Вай! И много денег дали?

Рубэн ответил.

— Вай, вай! Так ты теперь богатый человек, Рубэн! Что приобретешь?

— Я все деньги матери отдал, все до копейки, — ответил Рубэн.

— И себе ничего не купишь?

— А у меня и так все есть, — сказал Рубэн и растянулся на траве. — Вот поеду на днях в Алаверды строительство писать. Там все заново строится в Алаверды, слышал? Надо успеть, пока еще остались старые домишки возле новых корпусов.

Он будет писать на заре, рассказывал Рубэн, когда напоенное ночной прохладой небо еще серо, только на востоке — красный туман, и птицы просыпаются со щебетом, и паровоз гудит, волоча белый дым, а в одном окошке, далеко-далеко — еще свет горит, бог весть почему. Потом, без всякого перехода, Рубэн сказал, что купит дяде Аветику шикарный приемник в подарок. Такого Тиграну не смастерить. Вот попросит у матери немного своих денег и купит.

— Спасибо, — кивнул старик.

Он знал: если Рубэн пообещал, считай, что приемник уже стоит здесь, на пастбище.

И помолчав, спросил с тревогой:

— А войны не будет, Рубэн?

— Не будет.

— Почему так думаешь?

— Не хочу я войны, — ответил Рубэн, разбросав руки на траве и глядя в небо, — я работать хочу, картины писать. Вот завтра встану и сяду работать. А теперь я спать хочу. Так спать хочу, дядя Аветик!..

Старик укрыл его буркой, пахнущей табаком, псиной и болотными травами.

Но и на другой день Рубэну не работалось. Хотелось бродить, смотреть, дышать, курить трубку и болтать со стариком. Он купался в ледяном горном озере, и ему вдруг показалось, что на дне лежит древняя амфора, но когда вытащил, нырнув, то увидел простую корягу. Но и коряга понравилась Рубэну.

— Если ее так вот перевернуть, — сказал он Аветику, — то похоже на профиль моего друга Тер-Геворкяна — человека серьезного и положительного.

Потом он влез на дуб и уселся верхом на ветвь. Внизу на фоне иссиня-зеленой травы клубились овцы бурыми облаками. А небо было чисто, и каждый зубчатый дубовый лист, пронизанный солнцем, излучал зеленый свет.

— Урра-а! — закричал Рубэн.

Овчарки залаяли и стали наскакивать на ствол, но Рубэн чувствовал себя в безопасности и корчил им рожи.

Ночь застала Рубэна на вершине дикой скалы, поросшей мохом и плющом. Под ногами журчал невидимый ручей, над головой распахнулось небо, — ни одна ветка не заслоняла ни единой звезды.

Бог ты мой, какое небо!

Рубэн лежал на спине, подложив под голову этюдник, и глядел. И ему казалось, что он физически ощущает движение земного шара и всех несметных светил на черном небосклоне, здесь над головой и где-то там — по ту сторону Земли и над Северным полюсом и под Южным. Золотые, тихие миры обступили нашу планету, тоже тихую и золотую, если глядеть на нее с Марса или с Луны, но при ближайшем рассмотрении (Рубэн ведь это знал) многоцветную, как сама радуга, и шумную, как сама жизнь.

В эту ночь Рубэн, как никогда еще, любил свою Землю, такую непостижимо большую для самого Рубэна и такую непостижимо крохотную в этом мире иных миров: и все сместилось в каком-то увлекательном, завораживающем ощущении радости бытия, где уже не было места для сопоставления пространства и величин.

Он дождался зари и глядел, как бледнеет небо, как из-за гор в огненном мареве возникает край солнца. Потом зашагал к шоссе.

Где-то среди зарослей Рубэн услышал ребячьи голоса: дети пасли коз или собирали хворост, он так и не увидел их.

— А если Москву?..

— Да ну, дурак, их туда не пустят.