Париж в любви - [31]

* * *

Сегодня Марина сказала, что, вернувшись во Флоренцию, первым делом подыщет нового ветеринара. Тот несносный ветеринар, который сказал, что Мило страдает ожирением, слишком молод и не понимает его эмоциональные проблемы. Алессандро с риском для собственной жизни заметил, что это уже третий доктор, который клевещет на вес Мило, и что самое большое значение имеет не возраст ветеринара, а цифры, которые показывают его весы.

* * *

Выйдя из дома пообедать, мы с Алессандро прошли мимо четырех девочек-подростков, сидевших на решетке с подогревом. Они тщательно стряхивали пепел со своих сигарет в решетку, и им удавалось выглядеть при этом почти взрослыми. Но их выдавали юные голоса, устремлявшиеся в небо вместе с дымом от сигарет — казалось, что запели на холоде канарейки из витрины «Ле Бон Марше».

* * *

Вчера вечером мы с Алессандро ходили в кино. На обратном пути мы увидели мужчину, который бил чечетку. Из его CD лилась мелодия в исполнении Люка Эллингтона. У этого человека были длинные худые ноги, на голове — шляпа. Его ноги так быстро выбивали чечетку на тротуаре бульвара Пуассоньер, что казалось, будто танцует паук в маленьких туфельках для чечетки.

* * *

Я влюбилась в сверкающие облицованные стены метро. У большинства станций — свой собственный стиль, восходящий ко времени ее постройки. На станции «Мадлен» — жемчужно-лазурные плитки, и там имеется барельеф со стилизованным изображением волны. Волна создает сложный рисунок с буквами «СЮ» — они означают Северо-южную линию, созданную в 1900 году. На станции «Ситэ» — цветы с четырьмя лепестками зеленого бутылочного цвета. Станцию «Конкорд» обновили лет двадцать назад, и огромный свод над туннелем линии 12 полностью облицован белыми плитками, на каждой из которых — по одной черной букве. Это напоминает мне то время, когда мои дети еще малышами прикрепляли к холодильнику магнитики в виде букв. Я вскрикивала от притворного восторга, когда получался «кот». Но надписи на этих плитках метро гораздо величественнее: это отрывки из Декларации прав человека времен Французской революции.

* * *

Я спросила, не сходит ли Алессандро за восхитительным шоколадным муссом в кондитерскую на улице Рише. Он ответил: «А я думал, что ты на диете». Эти семь слов — самое опрометчивое его высказывание за все долгие годы нашего брака.

* * *

Вчера, к восторгу Анны, Домитиллу бесцеремонно выгнали из класса и велели ждать на скамейке, пока не закончатся занятия (то есть несколько минут). Увы, сегодня Анну выставили с урока математики и сослали на ту же самую скамью. Я высказала предположение, что, быть может, они с Домитиллой похожи больше, чем того хочется Анне.

— Итак, за что тебя выгнали из класса? — спросила я.

— За непослушание, — мрачно ответила Анна. — Учитель не понимает моего чувства юмора.

* * *

Сегодня я сидела в кафе и читала Клода: он сравнивает жизнь во Флоренции с жизнью в Париже. По его мнению, жизнь во Флоренции делает человека остроумным («полагаю, большинство людей»). Я в этом сомневаюсь, имея перед глазами доказательство противоположного в лице моих флорентийских родственников по мужу. Далее Клод пишет, что в Париже человек «живет слишком быстро, как мышь под кислородной маской», и, скорее всего, умрет в тридцать лет. Моя сестра — кладезь всех генеалогических сведений — сообщила мне, что Клод родился в 1884 году (это значит, что во время пребывания в Париже ему было двадцать четыре или двадцать пять) и дожил только до сорока двух лет. Быть может, все дело в этом парижском кислороде.

* * *

Алессандро только что вернулся после беседы с Флораном — тот в отчаянии. Заглянув в Фейсбук, он обнаружил, что предмет его обожания, официантка из Италии, сменила свой статус. Она «состоит в связи»! Флоран с грустью сказал, что она намеренно не сказала ему об этом лично, и оскорблен ее скрытностью. Я считаю, что, учитывая его скудный итальянский и ее несуществующий французский, она могла так и не узнать о его страсти — не говоря уже о честных намерениях. В конце концов, он ведь даже не воспользовался романтическими фразами, которым его научил Алессандро.

* * *

Сегодня утром в Париже (и в нашей квартире) так темно и тихо, что у меня возникло ощущение, будто я совсем одна. Небо цвета серой фланели, и мрак нарушает лишь мансардное окно еще одной особы, которая рано встала. Женщина, живущая в этой мансарде, выкрасила свои стены в желтый цвет, и отраженный свет похож на весенний крокус. Если бы свет мог звучать, ее окно сыграло бы концерт.

* * *

Сегодня мы проходили мимо витрины магазина, за которой видна комната, где полно голых манекенов с сосками (как заметила Анна) и слишком уж идеальными фигурами. Они стояли группами, болтая и попутно демонстрируя, что умеют поднять руку или слегка наклониться. Только на одном манекене было короткое черное платье для коктейля и парик с беспорядочно разметавшимися локонами. Эта дама-манекен сидела, вызывающе скрестив ноги, и из-за великолепия ее платья и парика остальные почему-то казались в пятьдесят раз обнаженнее и эротичнее.

* * *

Этот год мы начали, как любая современная американская семья: с многократных звонков по сотовому. Однако я несколько месяцев назад случайно оставила свой на столике в Лондоне и так и не купила новый. Жизнь без телефона становится более раскованной, одинокой и яркой. Моя семья этого не понимает. «А если мне понадобится с тобой поговорить?» — причитает Анна. «Ведь мы уже заплатили за него по договору», — возмущается Алессандро. Но я упрямо остаюсь «вне зоны доступа».