У голубей в Париже не очень хорошая репутация. Их обвиняют в украшении маршалов Империи на Лувре орденами, которых не вводил Наполеон. Любовь к птицам была объявлена преступной муниципалитетом, кровно заинтересованным в отвлечении внимания от более острых проблем. Скрепя сердце, Плантэн вынужден был оставить зерна себе. Однако они прорастали и давали ужасные плотоядные цветы, которые, казалось, не брезгуя, заглотили бы фибромы, шишки и волосатые бородавки мамаши Пампин. Он мог бы бросать свои зерна по ночам, но они стучали по крышам, как капли дождя, будили соседей, и утром те задыхались от гнева в каморке медузы Горгоны. Однако он продолжал героически в сумерках потихоньку кидать на крыши хлебный мякиш. Белый голубь это знал и смотрел на Плантэна с благодарностью. Белый голубь был живой песней и высоким полетом Анри Плантэна.
Так у каждого продавца из «Самара» имелся уголок, где росла в горшке петунья, или плавала красная рыбка, сияло изумление ребенка, таились кусочек души, свет старого танго или белый голубь. Собственно говоря, для этого не обязательно быть продавцом.
В небе с быстротой неоновой лампочки зажглась желтая звезда. А внизу на улице Бобур — автомобили.
Плантэн представил себя в Жалини, на берегу Бесбры, сидящим на своей корзинке-табурете и наблюдающим за медленным движением поплавка. На одном берегу — башни замка, на другом — спокойствие коров. У его ног, в прозрачной воде, — металлический садок, в котором стрелками кружат уклейки. Он проведет там три недели в сентябре. Впервые он не смог получить отпуск в августе. Послезавтра Симона с детьми уезжает в Конкарно к тетушке. Он целый месяц будет в Париже один.
— Жаль, — вздохнула Симона, — но в конце концов ты лучше отдохнешь.
На самом деле она просто не стала показывать своего восторга. В этом году им удалось избежать традиционного отпускного столкновения. Симона и дети предпочитали океан, Плантэн — деревню. Вынужденное разделение отпуска на две части не устраивало никого. Плантэн скучал перед атлантическим простором, а жена с детьми портили ему пребывание в Бурбони, растаптывая очарование этих спокойных лугов. Беспокойство Симоны — как оставить Анри наедине с банками рагу — постепенно рассеивалось при мысли о креветках, за которыми она сможет увлеченно гоняться, не вытирая с лица брызги волн, прогоняющие грустные мысли.
«Нужно, чтобы она мучилась, чтобы она умирала в мучениях, страдая! Иначе это будет несправедливо!» — тихо сказал Плантэн, все еще думая о мамаше Пампин.
Белый голубь еще раз глянул на него из наступающего вечера и отлетел, как душа.
В комнату вошла Симона. Плантэн не обернулся.
— Что ты делаешь, Анри?
Ничего не делать казалось ей ужасно странным. Это была толстушка с круглыми глазами и розовыми щеками.
— Ах, Анри, меня очень огорчает, что мы едем без тебя! Что ты будешь делать здесь один? Я хотела бы остаться…
Он пожал плечами.
— …Но, с другой стороны, я тоже устала. Доктор Буйо рекомендовал мне море из-за йода, к тому же ты знаешь, что у меня аллергия на сено…
— Белый голубь исчез. Влетел в разрушенный дом. Где его подстерегают черные кошки.
— …Вероники еще нет. Начнем ужинать без нее. Ты идешь?
Он оторвался от крыши и направился в столовую, открытое окно которой выходило во двор — царство помоек по вечерам и мамаши Пампин двадцать четыре часа из двадцати четырех. Пять приборов на столе, как пальцы руки. Фернан самостоятельно закапывал себе в нос капли — несмотря на свои шесть лет, он был стреляный воробей в своих тысяча и одной болезни, из которых девятьсот девяносто пять вымышленные. Сейчас, по случаю приближающихся каникул, он решил довольствоваться самой ничтожной из них — насморком. Он знал названия и свойства 674 лекарств. При таких способностях он должен стать фармацевтом. Что касается Жильбера, то тот ловко ковырял в носу, одновременно читая «Тэн-тэн»[3] — этим разнообразным занятиям он отдавал явное предпочтение перед школьными уроками. Еще один, кого не будет волновать интеллектуальная сторона вещей или серьезный кинематограф. Он хотел стать рабочим. Он заметил, что эти люди часто устраивают забастовки, и не хотел пропустить интересную форму социальной борьбы.
— Ну… можно узнать, чем же она занята, Вероника? — проворчал Плантэн для очистки совести, усаживаясь перед блюдом лука-порея в уксусе.
— Чем она занята — Вероника! — проблеял Фернан на мотив своего собственного сочинения.
— Она, должно быть, задержалась на занятиях.
— Ах! Ах! — забормотал Плантэн, подчеркивая скрытый смысл. — Ах! Ах!
— Ты везде видишь плохое.
— Везде — нет. Но здесь — да.
Жена сделала круглые глаза, указывая подбородком на четыре насторожившихся уха мальчишек.
— Вы, по крайней мере, заказали места?
— Да. Там будет такая давка! Я хотела бы, чтобы мы уже приехали.
— Во сколько поезд?
— В восемь двенадцать.
— На нем, по крайней мере, не запрещен проезд скромным отпускникам?
— Нет.
Пришла Вероника.
— Ах, вот и ты! — побагровел Плантэн. — Вот и ты! Полдевятого! Браво!.. Очень мило, что ты хоть ночевать вернулась домой.
— Занятия, — лаконично объяснила она, садясь, мало расположенная дискутировать с презренным и деградирующим поколением.
