Париж с нами - [11]

И отвечая на свой вопрос, он пожимает плечами и кладет на стол сжатый кулак. Да, именно кладет кулак, делая над собой усилие, чтобы не стукнуть по столу. И говорит он тоже сдерживаясь, стараясь не впадать в пафос, даже понизив голос. И как раз это-то и действует больше всего.

— Боже мой, боже мой! — не выдерживает Робер, хлопая себя по колену, и восклицает, словно говоря сам с собой: — Был бы я в городе! И как мне только в голову взбрело уехать в такой момент!

Анри заставляет себя молчать и бросает быстрый взгляд на окружающих, советуя им тоже не вмешиваться. Будет в сто раз лучше, если товарищ сам до конца осознает свою вину и найдет, как ее исправить. Особенно для такого, как Робер. Видно, он сейчас здорово потрясен, если у него могли вырваться такие слова…

Ну ладно. Какие надо принять немедленно меры? Прежде всего — и это в настоящий момент самое важное — попытаться переубедить до начала разгрузки те два десятка честных ребят, которые попались на удочку. Но как их разыскать? Мало ли где они могут быть. Только трое из них пришли в столовку и заявили, что передумали и на пароход не пойдут. Тогда-то и стало ясно, откуда грозит опасность. Ведь среди нанявшихся на разгрузку немало членов профсоюза, человек пятнадцать, считая и тех, кто состоял в союзе до того, как стал безработным. Значит, теперь они уже не осмеливаются присутствовать на профсоюзном собрании только оттого, что пошли на эту работу. И это всего каких-нибудь два часа спустя… Да, зло всегда быстрее пускает корни, чем добро… И если не принять срочных мер, трещина в короткий срок может превратиться в пропасть. Ведь противник будет продолжать свою подрывную работу. «Браво, вы совершенно правы! — скажет он колеблющимся. — Профсоюз притесняет вас, угнетает? Мы вас защитим». Конечно, далеко не всякий поверит этой старой песне. Многих от нее тошнит, и они отплевываются или дают по уху тому, кто ее напевает…

* * *

Вот вам, к примеру, история с Раулем Гранде, которого не зря прозвали «гром и молния». Он явился в «Глотку» и рассказал: послали его, значит, открывать люки вместе с другими, и среди них был тот утренний молодчик. Пока они шли по порту, Гранде старался держаться в стороне — не привык он якшаться с кем попало. Ну, а когда вышли на мол, — тут места мало и волей-неволей приходится идти со всеми. Тогда-то к нему и привязался тот главный штрейкбрехер. Начал он подъезжать издалека:

— Работа всегда остается работой. А для чего она нужна — какое наше дело?

Гранде молчит. По правде говоря, ему хочется послать этого субъекта куда-нибудь подальше, ведь он понимает, с кем имеет дело, но как его отбреешь, когда как раз в этом вопросе Гранде с ним согласен… Ладно, он послушает, что тот еще скажет. А мерзавец продолжает:

— Все это политика и грязная политика.

Тут в Гранде начинает подниматься злоба. Правда, он и в этом вопросе придерживается такого же мнения, но Гранде как раз и раздражает то, что у него могут быть общие взгляды с таким подлецом. Он утешает себя тем, что эта сволочь на самом-то деле ни минуты не верит в то, что говорит. Просто подыгрывает, чтобы получше окрутить дурачка. Да, но дурак-то в данном случае я, — соображает Гранде. Но он все еще молчит.

И вот, наконец, следующий ход. Штрейкбрехер говорит:

— Если бы коммунисты не совали свой нос, мы бы…

Дело тут вовсе и не в коммунистах… И, может, скажи то же самое кто-то другой, Гранде даже согласился бы. Он из тех, что говорят коммунистам: я в сто, в тысячу раз больше коммунист, чем вы. Словом, анархист старого типа… Одно время он даже читал «Ле Либертэр», но потом Гранде, по его собственным словам, стало от нее выворачивать наизнанку… Дело в том, что у этой газеты, как и у всякой другой, свои убеждения или как там это можно назвать, и есть во всяком случае конек — она неистовствует против коммунистов. А Гранде считает — раз у тебя есть какая-то навязчивая идея, ты уже не свободный человек. Ну, а конек «Ле Либертэра» ничем не лучше любого другого, даже наоборот. На коммунистов Гранде, конечно, наплевать, это верно… Хотя не на всех, заметьте, но все же почти на всех… Но нельзя ведь выдавать себя за анархиста и в то же время нападать только на коммунистов. Одно, по мнению Гранде, противоречило другому, и это его возмущало. Но сейчас дело было не в этом. Тот фрукт мог рассказывать все, что угодно, о коммунистах — Гранде и мизинцем бы не шевельнул…

Испортило все это «мы», которое произнес штрейкбрехер. Тут Гранде остановился, положил ему руку на голову и сказал:

— Кто это «мы»? Послушай-ка, ты наконец мне осточертел, у меня с тобой нет ничего общего, заруби это себе на носу! Если я пошел работать, на то у меня были свои причины. А вовсе не для твоего удовольствия. Стоит только посмотреть на твою морду, сразу видно, кто ты, для этого не надо быть шибко грамотным, — самый обыкновенный шпик, никто не ошибется!

Казалось бы все, так нет. Никогда не разберешь, что там у тебя внутри происходит. Вначале Гранде собирался только хорошенько обложить мерзавца, но, по мере того как он говорил, он чувствовал, как в нем закипает ярость. Недаром ведь его прозвали «гром и молния». Вывела его из себя еще и трусость молодчика. Слушать, как тебя обливают грязью, и даже не иметь мужества ответить! Во всяком случае… — трах! Гранде и сам толком не понял, как это получилось, но от его оплеухи мерзавец полетел вниз головой и ударился о парапет. Не будь решетки, он скатился бы прямо в море. Ледяная вода живо охладила бы его пыл!