Пареньки села Замшелого - [54]

Лужок подле Старого Валуна скотина по осени и по весне, бывало, так вытопчет, что можно было ногу сломать, пробираясь по рытвинам и ухабам, а нынче все кочки были срыты и свалены в ямы, все стало ровным и гладким — хоть шапку колесом кати. К тому же весь лужок огорожен, чтобы опять не вытоптали, пока земля не подсохнет и не зазеленеет.

Самое лучшее поле, тянувшееся по склону холма от Дуба до луга, раньше было так усеяно большими и малыми камнями, что походило издали на покрытую бородавками ладонь. Что ни весна, то зубья борон и сошники трещат, а ныне все камни свалены в две огромные кучи, а поле ровное, как гумно. Диво дивное, да и только!

По обеим сторонам прогона тянутся четырехрядные изгороди, чтобы скот не топтал на полях посевы; да через этакую изгородь, пожалуй, и овца не проберется.

Да, хорошо-то оно хорошо… Но только замшельские мужики не желали восхищаться. И кто же посмел за их спиной все это придумать и сделать? Разве ж не у них у одних самые разумные головы да самые умелые руки? Мужики только и выискивали повсюду, что бы охаять, к чему бы придраться.

— Что это за жерди толстенные? На прогоне такие ни к чему.

— А прутья из еловых веток! Их перво-наперво надо выпарить и потом перевить умеючи. Такие, правда, хоть сотню лет простоят, так ведь все равно колья не выдержат… Отцы наши и деды ивняк и березы брали, а эти — ишь, умники выискались!

— А ровная-то какая, будто по ниточке протянута — ни одной загогулинки. Это же не в церковь дорога, а для скота. Смех один!

Но почему-то никто из мужиков не смеялся, а лица у них все больше вытягивались и мрачнели. На полпути до пастбища за изгородью стояли сложенные в козлы колья, только что окоренные и отесанные, острыми концами кверху. Подальше в дыму мужики заметили еще несколько таких груд. Лесорубы так и застыли на месте и только стояли да смотрели. Но теперь они уже судили по-разному:

— Вот дурные! Неужто задумали пастбище огородить?

— Кто же этакое осилит? Все лето пройдет, покамест до опушки доберешься!

— А ведь и впрямь бы не худо. Сколько годов мозговали, да все так и оставалось. Коровы норовят в лес забраться, а как наедятся там дурной травы — вот тебе и кровавый понос. Прошлый год две пали, позапрошлый — три. Давно бы пора огородить.

— Этакой длины изгородь? Да где же это видано? На что пастухи к стаду приставлены? Побольше хворостину надо в ход пускать, оно куда дешевле обойдется.

— По окраине поля огородить совсем не худо. Как придет время, нападут слепни, все стадо кинется в рожь, то-то дешево тебе обойдется!

Теперь они уже не перешептывались, а орали в полный голос: ведь на прогоне, кроме них, не было ни души, да и поблизости не видать никакой опасности. Но зато вдалеке, в конце дороги, что-то все время мелькало, двигалось, сновало, оттуда доносился многоголосый, многозвучный гул. Где-то за клубящимся облаком стучали топоры, били по корням мотыги, где-то вроде бы даже вжикала коса, звенели возгласы, доносилось ауканье, песни и смех, а порою раздавался повелительный окрик, будто кто-то командовал и распоряжался.

По всему видно, что расчистка пастбища топорами и граблями и огнем — работа не только значительная, но и приятная. Когда ветер отгонял клубы дыма в сторону, перед мужиками открывался совсем расчищенный участок — люди передвинулись теперь ближе к лесной опушке. Там, в дыму, нагибаясь и распрямляясь, трудились бабы и старики, парни и девушки, таскали хворост, охапки скошенной таволги и бурьяна. Порою дым стлался по земле и все заволакивал густой пеленой, но вдруг костры вспыхивали ярким пламенем, и тогда можно было ясно разглядеть работавших.

Замшельские лесорубы поглядели-поглядели, потоптались-потоптались и опять давай размышлять вслух:

— А я скажу — помяните мое слово! — все это выдумал Ципслихин Ешка. У него сызмальства в башке одна дурь да блажь. А все потому, что безотцовщина, драть было некому.

— Так он же Букисов подопечный! Что же староста на него управы не найдет? Этак все село спалить недолго!

Мужики примолкли и уставились на какого-то толстяка, который приволок большую охапку хвороста и кинул ее в костер, а когда вместе с облаком дыма взметнулся сноп искр, он, подпрыгнув, в точности как озорной парнишка, гаркнул:

— У-ух-х!

Мужики переглянулись.

— Это же сам Букис! Староста! Ну, видно, конец света пришел. Пропадай наши головушки!

— Давно бы так. Сколько мы, бывало, судили-рядили: выгон зарастает с каждым годом, под кустами только таволга да бодяк, в середине луга нету ни одной путной травинки — не выгон, а чащоба какая-то.

— Но ежели все подчистую выжечь, где же нынче трава вырастет? Поле тоже огорожено — скот с голоду подохнет.

— Не тужи! Они же не всё пожгут. Зато на будущий год какие буйные травы подымутся!

— Куда же скотина денется, когда слепни нападут и не обо что даже почесаться будет?

— Не бойся. Всего не срубят. Глянь! Вон какая купка кустов осталась.

Тут Рага перебил Вирпулис, воскликнув таким голосом, будто невесть чему обрадовался:

— Гляньте, да это же моя старуха!

Вирпулиха притащила на спине огромную кучу пырея, свалила ее в костер и еще граблями поворошила, чтобы лучше горело. В воздух взвился густой клуб дыма, она засмеялась и стала переговариваться с кем-то невидимым. И вдруг сквозь общий шум и гомон донесся тонкий, но властный голос: