Парень с соседней могилы - [3]

Может, у этой тусклятины, что сидит рядом со мной на кладбище, тоже есть старенькие родители, к которым она ездит летом отдыхать? Я бы с удовольствием отдохнул от нее. Хотя летом я сюда почти не вырываюсь, разве что в дождь, когда приходится отложить сенокос.

Надо же, любуется на свой уродский памятник! Что это, скажите на милость, за памятник? Скорее камень, брошенный землемером, чтобы обозначить границу участка. Не памятник, а межевой знак!

Наш памятник выбирала мамаша, еще для отца. Я знаю, что он слишком вычурный, но я знаю и сколько любви она в него вложила. Она потратила на этот памятник не одну неделю, просмотрела кучу каталогов и всякое такое. У нее каждый день возникали новые мысли, как его украсить, — и вот результат.

Интересно, кто моей соседке этот Эрьян… Отец, брат, муж? И если ей не лень так часто приходить сюда и пялиться на камень, почему она не может посадить на могиле какой-нибудь завалящий цветочек?

3

Конечно всякая рана стремится затянуться

а ходики хотят чтобы им подтянули гири

(какая досада остановиться в полвторого!)

в отрезанных конечностях возникают фантомные боли

Сегодня произошло нечто неожиданное.

Денек выдался по-осеннему прохладный, но погожий, и в обеденный перерыв я, как всегда, завернула на кладбище. Сидевший на скамейке Лесовладелец метнул в меня угрюмый, злобный взгляд: можно подумать, я нарушила неприкосновенность его частных кладбищенских владений. Руки его были испачканы землей — значит, посадочные работы на сегодня уже выполнены. Интересно, почему у него не хватает двух пальцев…

Я тоже села и принялась размышлять о том, какие у нас с Эрьяном могли быть дети. Эрьян наверняка взял бы часть отпуска по уходу за ребенком и со знанием дела рассуждал о преимуществах матерчатых подгузников и наиболее удобных сумках-кенгуру. А еще занимался бы с младенцем плаванием.

Мы были женаты пять лет и за все это время фактически ни разу не ссорились. Только изредка повышался тон голоса (с моей стороны), и опять-таки я могла огрызнуться или презрительно фыркнуть; дальше этого дело никогда не шло.

Не стану приписывать себе чужих заслуг. Просто Эрьян никогда ни с кем не ссорился. Он лишь дружелюбно объяснял свою точку зрения — до тех пор, пока изнемогший от его повторов противник не сдавался.

Бывали случаи, когда из-за этой его кажущейся мягкости я теряла терпение и впадала в детство — пинала мебель, выбегала из комнаты, хлопала дверями. Эрьян как будто не замечал, и со временем я перестала это делать: у меня было такое чувство, словно я даю ему дополнительные баллы за артистизм исполнения.

Однажды я смяла «Дагенс нюхетер» и закидала Эрьяна бумажными мячиками из ее страниц. Мы потратили на эту газету полсубботы: надо было обсудить все предназначенные для обсуждения статьи, отметить все культурные мероприятия (даже если они происходили за тридцать миль[3] от нас), посмеяться над комиксами про Эрни и обговорить пикантный ужин из вяленых помидоров (по рецепту из газеты). Во мне нарастало ощущение, что я упускаю реальную жизнь, что, пока мы заняты чтением, она проносится мимо, поэтому я схватила газету и ринулась в атаку. В карих глазах Эрьяна отразилось такое волнение, что мне оставалось либо стукнуть мужа, либо заплакать.

Естественно, я выбрала слезы — и разревелась. Ведь самое печальное было то, что обычно я не успевала дойти до второй части газеты, как он уже надевал зеленые сапоги и с биноклем в руках отправлялся в реальную жизнь: наблюдать за птицами.

— Тебе всегда нужно иметь между собой и действительностью бинокль, — прогнусавила я, чувствуя себя тем более непонятой, что и сама себя не понимала.

Через несколько дней Эрьян мимоходом дружески похлопал меня по руке и сунул статью о предменструальном синдроме. Я хотела скомкать газету и швырнуть в него, но не успела: он уже отпер свой кроссовый велосипед и выехал со двора.

Поначалу я была влюблена в Эрьяна. Я сочиняла вызывавшие у него улыбку любовные послания — гекзаметром. Я залезала на хрупкие ветки, чтобы сделать для него фотографии птичьих гнезд, и подолгу простаивала в ледяной воде, чтобы к ногам присосались пиявки, — если ему нужно было их исследовать.

Вероятно, я увлеклась им из-за внешности. Темноволосый, смуглый, кареглазый, высокий и стройный, с красивыми сильными руками, которым всегда находилось дело. Мне было приятно, что на него заглядываются женщины… а потом с изумлением обнаруживают рядом невзрачную меня. (Да-да! Я сумела охмурить этого молодца, и тут, девки, есть чему поучиться!)

Похвальбушка! Я ведь и сама не знаю, чем его «охмурила». Обычно я вызываю у красавчиков не больше интереса, чем обои, выбранные для квартиры сотрудником муниципального департамента жилья.

И все же с тех пор, как Эрьян углядел меня (я тогда работала в справочном отделе библиотеки и помогла ему найти английские журналы по зоологии), он, похоже, твердо решил, что я должна стать Его Женщиной — той единственной, которой он собирается отдавать предпочтение перед всеми другими (примерно как отдавал предпочтение товарам фирмы «Фьелльрэвен» [4]).

В первое время он, по-видимому, со всех сторон проверял меня, тестировал качество, как это делает с разными вещами Управление потребительских товаров. В лесу. В постели. В кино и за разговорами в кафе, где мы сидели потом. Острых углов нигде не обнаружилось. Все наши взгляды и мнения совмещались друг с другом, как две спицы из одного вязания, и нам обоим нравился получающийся узор.