Парень и горы - [2]

Т. Журавлева

Памяти Ивана Гулева - политкомиссара Димо

Глава первая.

Парень и предательство

– Воды!

– Быстрее!… Воды!

До Антона эти крики доносились издалека, словно из-под земли. В ушах его гудят глубокие воды знакомой реки. Он видит Кременскую лесопилку, всю занесенную снегом. Лед стиснул реку, она извивается и стонет. Но где Мануш? Почему не отвечает на пароль? Ведь именно тут они должны встретиться. Нет! Только не тут!

Антон открыл глаза. По ресницам каплями стекала вода, веки налились свинцом. Нет, сейчас спать нельзя! Сейчас их отряд… Нет, ни в коем случае! Здесь даже думать нельзя об отряде. Нельзя вспоминать. Тут эти…

– Мама…

Ему хотелось крикнуть, но с губ сорвался еле слышный шепот. Вот он прижимается к матери, ищет спасения в ее объятиях. Да и это вовсе не струи воды, а мягкая, податливая ладонь матери.

– Эй, ты, партизанишка, притворяться вздумал! - вскочил полицейский помоложе и снова замахнулся. Резиновая плеть, вырезанная из автопокрышки, взвизгнула и застонала от огненного прикосновения к ступням Антона.

Опорки у командира из такой же покрышки, беда только - скользят очень. Пробовали набить гвоздей, но ничего не получилось - гвозди тут же вываливались.

– Маму звать вздумал, а?

Этот псих убьет меня… Антон следил глазами за молодым полицейским. А тот сопел, усердствовал. Глотки воздуха причиняли боль, застревали в груди, давили. Только бы выдержать… Выдержать… Выдержать…

Мысли путались, тело горело огнем. Он различал лишь отдельные слова. В сознании возникали сбивчивые образы, воспоминания, отголоски давних событий. Вот он стоит перед классом на экзамене по французскому языку, но госпожа Рачева его прерывает:

«Там, под аркой побед, которую назвали Триумфальной, сегодня маршируют саксонские, бранденбургские и еще невесть какие полки эсэс, но продолжает звучать французская речь…»

С первой парты Антону кто-то дружески подмигивает, а рядом суетятся люди. Вот его привязали к жерди за руки и за ноги, и он повис теперь наподобие летучей мыши.

– Что, притворяться вздумал, да? - снова послышался визгливый голос.

Звякнуло ведро, по его лицу снова потекла вода. Он совершенно отчетливо увидел молодого полицейского с поднятой плетью и другого, постарше, который схватил за руку разъяренного служаку. Сознание возвращалось, но все происходящее по-прежнему казалось Антону бредом. Плеть, полицейские, лампочка на потолке, которая качалась, когда ступали на гнилые половицы. И все-таки немного легче, чем в начале этого ночного допроса. Тот, что постарше, рассказывал, что прибыл прямо из Софии, что в молодости он тоже был ремсистом{2}, да вовремя одумался, поняв смысл жизни… Смысл жизни? Да знает ли он, что это такое?… Богдан умирал в полном сознании, его живот был распорот пулями, но губы шептали: «Стоило жить, если есть за что погибать». А мать, когда поняла, что и младший ее сын пошел по стопам отца, сказала: «Берегись янычар, сынок! Это самые злые люди на свете!»

– Хватит! Не видишь, что ли?… Уже готов!

– Ну нет! Я покажу ему где раки зимуют… Мать его разэдак!

Антон совсем близко увидел глаза полицейского.

Конец… Не видать мне больше солнышка… И в то же время чувство, что он все выдержит, подымалось, росло, обретало твердость веры. Не эта ли вера так страшит палача, в яростных глазах которого мечется страх? Чего боятся эти полицейские? Откуда у них столько злобы?

Антон смотрит на огонь, пожирающий белые дома, на обваливающиеся крыши, слышит скрип виселицы. Он наклоняется к ручью, чтобы утолить жажду, - горит каждый его мускул, горят руки, горит сердце, - а из-под земли вдруг хлынула кровь, и задрожала даль, наполняясь голосами пережитых страданий. Он весь напрягся, решив побороть и себя, и пытки. Только бы не потерять сознание.

– Ты будешь говорить? Ублюдок!…

Антон закрыл и снова открыл глаза. Пусть поймет наконец, что он им ничего не скажет. И уж коли задумал молчать - значит, так и будет. Ему есть где и есть с кем разговаривать, только не здесь. Становилось все очевиднее, что боль страшнее уже быть не может. Становилось все очевиднее, что изобретательность палачей тоже небезгранична. Вот молодой ударил его еще раз. И ничего, только тупая, неясная дрожь. И снова другой, что постарше, попытался остановить руку молодого.

– Слушай!… Да не мешайся ты! - взревел молодой полицейский и свистнул.

В дверях показался пожилой бородатый жандарм. Он уставился на стянутое узлом человеческое тело, висящее на жерди между двумя стульями, и неуверенно сделал несколько шагов. Он был явно перепуган - скоро полночь, а эти тут еще с сумерек…

– Окати-ка его еще раз! - приказал полицейский. - Да поживее!

И все это из-за подлеца Велко. Не выдержал допросов и стал предателем. Почему? Думал, наверно, что полицейские - тоже люди. И просчитался. Наверняка он не был вот здесь, в этой комнате с прогнившими половицами, обшарпанным столом и раскачивающейся от шагов тусклой лампочкой. А он, Антон, здесь уже второй раз. Но тогда его вынесли на дырявом брезенте и швырнули на тротуар, мол, дружки подберут. Тогда, в первый раз, ему только давали «советы».

…Сквозь тяжелую пелену воды показываются фигуры двух коренастых, обросших мужиков с ружьями и патронташами: они натыкаются на Антона уже в темноте, у Долгого источника, и ужасаются его виду: