Паразиты разума - [4]

С тех пор я часто задумывался, было ли назначение душеприказчиком именно меня частью замысла моего друга, или же это было решением, принятым им в отчаянии в последнюю минуту. Очевидно, он не мог об этом думать на протяжении долгого времени, иначе они бы всё узнали. Было ли тогда это внезапным решением, принятым по наитию, последней вспышкой озарения в одном из самых выдающихся умов двадцатого века? Или я был выбран faute de mieux[19]? Может, однажды мы и узнаем ответ на этот вопрос, если сможем получить доступ к архивам Тсатхоггуа. Естественно, большее удовольствие мне доставляет мысль, что выбор Карела был преднамеренным, что это был его ловкий ход. Если уж само провидение было на его стороне, когда он выбрал меня, то, несомненно, оно было и на моей в течение следующих шести месяцев, когда я думал о чём угодно, кроме бумаг Карела Вейсмана.

Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы Баумгарту, согласившемуся провести предварительную сортировку бумаг, разрешалось входить в мою квартиру. Также я начал переговоры с двумя специализирующимися по психологии американскими издательствами, проявившими интерес к работам Карела Вейсмана. Затем я не вспоминал о психологии несколько месяцев, поскольку был совершенно поглощён вопросом датировки. Райх обосновался в лабораториях Евразийской Урановой Компании в Диярбакыре. До сих пор его главной специализацией было определение возраста человеческих и животных останков аргоновым методом, и в этой области он был ведущим мировым авторитетом. Обратив свое внимание от доисторических времен к Хеттскому царству, он занялся относительно новой для себя областью: возраст человека миллион лет, вторжение же хеттов в Малую Азию произошло где-то в 1900 году до нашей эры. По этой причине он был рад видеть меня в Диярбакыре, так как моя книга о хеттской цивилизации стала классической уже с самой её публикации в 1980 году.

Со своей стороны я нашел Райха крайне интересной личностью. Я чувствую себя как дома в любом периоде, начиная с двадцать пятого века до нашей эры и заканчивая десятым столетием нашего тысячелетия, в то время как область интересов Райха начинается с каменноугольного периода, и он может говорить о четвертичном периоде — около миллиона лет назад, — как если бы это была современная история. Однажды я присутствовал, когда он исследовал зуб динозавра, и он мимоходом заметил, что этот зуб не может принадлежать меловому периоду, а, скорее, триасовому — что примерно на пятьдесят миллионов лет раньше. Впоследствии, также в моём присутствии, счётчик Гейгера подтвердил его догадку. Его интуиция в подобных вещах была почти сверхъестественной.

Так как Райх играет значительную роль в этой истории, я кое-что о нём расскажу. Как и я сам, он крупный мужчина, но, в отличие от меня, своими размерами он обязан отнюдь не излишкам жира. У него плечи борца и крупная выступающая челюсть. Однако его голос не соответствовал внешности: мягкий и довольно высокий — результат, я полагаю, перенесённой в детстве инфекции гортани.

Но главная разница между нами была в эмоциональном восприятии прошлого. Райх был учёным до мозга костей, числа и система мер для него были всё. Он мог получать неимоверное удовольствие от чтения колонки показаний счетчика Гейгера, растянувшейся более чем на десять страниц. Его любимым утверждением было, что история должна быть наукой. Напротив, я никогда не старался скрыть сильнейший элемент романтизма в своём складе ума. Я стал археологом, пройдя через почти мистический опыт. Как-то я читал книгу Лейарда[20] о цивилизации Ниневии, которую случайно нашел в спальне на ферме, где тогда жил. Моя одежда сушилась во дворе, и разряд грома заставил меня поспешить за ней. Как раз посередине двора была большая лужа грязной воды. Я снимал одежду с верёвки, мыслями находясь всё ещё в Ниневии, когда мой взгляд упал на эту лужу. И тут я забыл на время, где был и что делал. По мере того, как я смотрел на лужу, она теряла всю свою привычность и наконец стала такой же чуждой, как море на Марсе. Я стоял, таращась на неё, когда упали первые капли дождя и покрыли рябью её поверхность. В тот миг я испытал такое чувство счастья и озарения, какого прежде никогда не знал. Ниневия и вся история внезапно стали такими же реальными и в то же время такими же чуждыми, как и эта лужа. История стала такой реальностью, что я, стоя с охапкой белья в руках, почувствовал нечто сродни презрения к моему существованию. Остаток вечера я бродил как во сне. С тех пор я знал, что должен посвятить свою жизнь "копанию в прошлом", пытаясь воссоздать то видение реальности.

Через некоторое время вам станет ясно, что всё это играет весьма важную роль в моем повествовании. Я имею в виду то, что мы с Райхом относились к прошлому совершенно по-разному, и постоянно совершали маленькие открытия особенностей наших характеров. Для Райха наука содержала всю поэзию жизни, и прошлое было лишь областью, где он мог упражняться в своих способностях. Для меня же наука была слугой поэзии. Мой первый наставник, сэр Чарльз Майер, упрочил такое отношение, поскольку испытывал полнейшее презрение ко всему современному. Когда он работал на раскопках, он буквально прекращал существовать в двадцатом веке и на настоящее взирал свысока, подобно прекрасному орлу на горном пике. Он испытывал жгучее отвращение к большинству людей и как-то пожаловался мне, что большей частью они кажутся ему "такими грубыми и убогими". Майер заставил меня почувствовать, что настоящий историк больше поэт, нежели просто историк. В другой раз он заявил, что раздумье о природе отдельного человека доводит его до мысли о самоубийстве, и примирить его с собственным существованием в человеческом образе может только размышление о рождениях и падениях цивилизаций.