Параноики вопля Мертвого моря - [75]

Пыль, темнота, нет огней, нет движения, как в пустыне, я еду по дороге, открыв все окна, и мягкий бриз дует мне в лицо, я смотрю на часы: уже почти четыре утра; пальмы слегка колышутся на ветру, Мёртвое море чёрное, в воздухе пахнет серой, и вдали мерцает бледная неоновая вывеска на заправке. Или это инопланетяне?

Когда мне было шесть или семь лет, я прятался под столом, если мои родители ругались. Я не мог понять, почему каждые выходные надо было устраивать эти судные дни, а не одеться и пойти в кино, или приготовить большой обед и всем сесть за стол, или просто не разойтись мирно? Позднее, уже подростком, я запирался в своей комнате и подряд проигрывал несколько пластинок с тяжелым металлом, сидя в наушниках, а крики и плач доносились до меня только когда я переворачивал пластинку на другую сторону. А вот в шесть или семь лет всё, что я мог — это спрятаться под столом и надеяться, что они не побьют слишком много посуды, не разнесут телевизор, не убьют друг друга ножом. Я хотел, чтобы прямо перед нашим домом приземлилась летающая тарелка, чтобы случилось что-то большое и из ряда вон выходящее, чтобы они прекратили ругаться и в изумлении смотрели, как меня уносят в космос. Но инопланетяне не сажают свои тарелки в жилых кварталах. Они приземляются здесь, посреди пустыни, поздно ночью, рядом со страшными соляными озерами, на пустых шоссе, и единственные, кто их заметит — это чья-то сбежавшая девушка, участник движения против азартных игр и, быть может, недоучка-помощник сиделки.

Включаю радио, но на всех станциях снова какая-то меланхолия. На Армейском Радио один старик рассказывает надтреснутым голосом о происхождении свастики. Скоро день Холокоста, и все уже готовятся: обязательные воспоминания, участие в национальных дебатах, погружение во всеобщую скорбь. Готовимся к ежегодной кульминации. Она будет в десять утра, когда в течение двух минут воет сирена, и все люди Израиля встают, вся страна, как один человек, встает, замирает и стоит без движения и быстро считает в уме от одного до шести миллионов, и думает о несчастных жертвах с сильнейшим состраданием и желанием отмщения. Самое странное заключается в том, что всякий раз эта сирена пугает так, будто слышишь её впервые. Ты знаешь, что сейчас она прекратится, ты уже миллион раз её слышал, но почему-то она всегда застигает тебя врасплох. Я, как правило, заранее где-нибудь прячусь, например, в туалете, или, если я дома один, я просто не встаю. В этом году, по всей видимости, придётся стоять и молчать, как все: надо подать пациентам пример.

В прошлом году, когда завыла сирена, мы как раз сидели в игровом зале и смотрели телевизор. Урия Эйнхорн взбесился и стал бегать, орать и пытаться спрятаться, Ассада Бенедикт смеялась над ним, Абе Гольдмил принялся ругать её за то, что она насмехается над памятью о погибших, Иммануэль Себастьян велел ему заткнуться, потому что нельзя говорить, пока звучит сирена, Деста Эзра начала плакать, и Абе Гольдмил заявил, что его дедушка погиб в Дахау, и, следовательно, он имеет право не вставать вместе со всеми, и Доктор Химмельблау сказала, что если уж я не могу выполнить такую простую задачу, как заставить их стоять молча в течение двух минут, то как я могу ожидать от них — или от неё — какого-то уважения?

Два года назад, ещё когда я учился в Еврейском Университете, я попросил разрешения уйти минут за десять до конца занятия, у нас, по-моему, были углубленные занятия по фонологии, и я пошел в туалет гуманитарного факультета. По всему кампусу висели постеры, студентов приглашали принять участие в дебатах Кафедры Еврейской философии на тему «Где был Бог во время Холокоста?» На постере, что висел на доске объявлений возле туалета, кто-то от руки написал чёрным маркером:

а) В Берлине

б) В Беверли-Хиллз

в) В отпуске

г) В воображении верующих

Я заезжаю на заправку. Закрыто. Я ставлю машину возле ближайшей колонки и оглядываюсь. Здесь никого нет, только стрекочут сверчки, ветер шелестит по тёплому асфальту, большая вывеска светит бесцветным неоновым светом, а возле насоса для шин стоит Рамзи и держит в руке пачку не розданных никому листовок и выглядит усталым. Я глушу двигатель и вылезаю из машины.

— Где она?

— Ты её потерял?

— Её здесь нет, так?

— Последний раз я видел её вчера днём, она была с тобой, и мы попрощались.

— Она пропала.

— Она вернётся.

— Она нужна мне.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Зачем?

— Мне надо задать ей пару вопросов.

— Каких вопросов?

— Не знаю. Просто вопросы.

— О чем?

— Мне надо написать работу.

— Ты учишься?

— Да.

— О чем работа?

— А какая тебе разница?

— Просто интересно.

— Эпические повествования.

— Эпические повествования?

— Великие шедевры мировой литературы.

— Как Гомер?

— Типа того.

— Гомер был женщиной?

— Я не знаю, мы не говорили об этом на занятиях.

— О чём же вы говорили?

— Об «Одиссее».

— Не нравится мне Одиссей.

— Почему?

— Почему нормально, что он семь лет трахается с этой своей маленькой нимфой на острове, а его жена ждёт его дома, пассивная, верная и целомудренная?

— Рамзи, я ищу Кармель.

— Зачем тебе Кармель? Я знаю всё про эпические повествования.