Паракало, или Восемь дней на Афоне - [103]
И оттого, как восчувственно переживались псалмы. Я представлял Адама, покинувшего рай и вынужденного в поте и труде добывать хлеб>[151]себе и семье, а там то одно, то другое, то зверьё, жить толком негде, денег вечно не хватает, а тут ещё Каин с Авелем>[152]… Но живём, слава Богу… Зверьё, в общем-то, не трогает, крыша над головой есть, да и на остальное грех жаловаться, детей бы вот только поднять… А так, на то он и мир — по грехам нашим. Насколько грешны, такой и мир вокруг, чего уж там… Но, Господи, не оставь нас в этом мире одних! Ведь и Адама изгнанного не оставил Ты, Господи.
Служба шла очень легко. Не быстро, именно легко. Может, конечно, и потому, что я стал лучше понимать греческий язык. Вот часы начались, скоро, скоро Литургия.
И только закончились часы, произошло неожиданное. Служба прервалась, и монахи пошли из храма. Я сначала подумал, что сейчас мы перейдём в другой храм, как это было в Ивероне, но стоявшие на выходе два монаха ловко рассортировывали мирян, и уже много потоков растекалось от кафоликона. Несмотря на то, что мы с Алексеем Ивановичем шли рядом, почти сцепившись руками, разделили и нас. Сначала я почувствовал растерянность: как же так, всё время вместе и вот — на тебе, но тут же словно кто погладил меня: успокойся, всё хорошо. И я пошёл за гуськом вытянувшейся группой в глубь монастыря. Мы шли по настоящему городу с улочками, арками, дворами, домишками и домами. По ходу от нас отделились человек десять. Оставшиеся зашли в небольшой дворик, и тут нас снова разделили, и те полтора десятка человек, в число которых попал я, поднялись по старой деревянной лестнице на второй этаж и вошли в храм, над которым благословлял входящих святой великомученик Пантелеймон. Я задохнулся от восторга! Большим знаком для завершения полноты можно ли наградить?! И опять засомневался: может ли такое быть со мной? Но и с царских врат взирал Целитель, и мы по афонской традиции подошли к нему под благословение>[153].
А началась служба с исповеди. Я уже знал её, и повторял за священником по-русски: «Господи, прости мя грешного», — и преклонял колена.
И дальше была Литургия, о которой я и мечтать не мог. В маленьком старинном храме я стоял так близко к алтарю, что чувствовал колыхание плата над Чашей. Мне не с чем сравнивать. Ликование и восторг — лишь слабые тени того, чем жила душа.
Но перед самым причастием, когда вынесли Чашу, я вдруг ощутил такое недостоинство принимать в себя Тело! Несколько человек потянулись к Чаше, а я замер и не двигался. Как я могу со всеми своими грехами?! Как я смею даже думать об этом!
Я стоял, совершенно обезумевший от открывшегося, и смотрел, как священник причащает народ.
И кто-то легонько подтолкнул меня в спину.
Что такое слова? Прах и пепел. И пепел, конечно, может говорить. И из праха можно восстать. Но я всего лишь сочинитель. Я не могу заставить говорить пепел. Огонь горит в моём сердце и поядает слова, которые я не могу произнести. Потому что солгу>[154].
Но, может, так… как бы из огня…>[155]
Я причастился.
Отошёл подальше и вытирал глаза, чтобы не видели, как я счастлив.
Служба закончилась, нас повели обратно. Уже светало, где-то на краю земли поднималось солнце. Но всё окружающее не трогало меня. Я отмечал происходящее, например, то, что стоять на площади перед трапезной прохладно. Подошедший Алексей Иванович поздравил меня с принятием Христовых Тайн. Потом показал на огромный, с голову, какой-то фрукт на дереве. Я остался равнодушен к его существованию. Подошли отец Борис с Серёгой, стали пересказывать, где были и что видели. Я их понимал, но то, что они говорили, никак не проникало в меня. Вернее, я изо всех сил старался, чтобы не проникало.
Я носил в себе Бога.
Бог в моём сердце.
Я знал, что достиг полноты. Той полноты, которую могу вместить.
Но что же, изменился я?
Изменился. Но в чём?
И тут я вспомнил про пшеницу: она растёт, и мы не замечаем, как она растёт.
Нечего копаться в себе. Надо выращивать. Поливать. Выпалывать сорняки. Удобрять. Надо жить. А Бог даст — будет урожай. И не так уж и важно, кто будет его убирать>[156].
Блеснул луч солнца, и площадь ожила и засветилась. Все заулыбались вокруг, подставляя лица новому дню.
— Это грейпфрут, — сказал я Алексею Ивановичу.
— Чего?
— Ну, то, что ты мне показывал, вон, на дереве.
— А-а… я уж думал, у них дыни на деревьях растут.
Может, и дыня, — согласился я, у Господа всё возможно.
Открылись двери трапезной. Хоть понедельник на Афоне и постный день, но для нас — праздничный. Правда, всё больше примешивалась грусть: через несколько часов мы покинем Афон.
Грусть нарастала. И рюкзаки завязывались неспешно, и ритуал обмена адресами-телефонами тоже шёл тягуче, наконец присели на дорожку. И в это время у меня зазвонил сотовый. Я аж вздрогнул с перепуга, дикость полная, я уж забыл про него — и ведь никто за все эти афонские дни не звонил мне — и вот на тебе. Я осторожно достал трубку.
— Ну, как там дела? — донёсся голос трудно-проснувшегося человека.
