Паракало, или Восемь дней на Афоне - [102]

Когда мы вышли из лавки, Алексей Иванович объявил:

— А теперь — кофе.

— Нет-нет, — запротестовал отец Борис, — спать пора.

Ну, он действительно с двумя-то сумками намаялся больше всех.

— Правильно, — поддержал его Алексей Иванович. — Вы идите ложитесь, как раз уснёте, а там мы подойдём и будем правило читать.

— Какое правило? — не понял батюшка.

— Ко святому причащению.

— Как?! Опять?

— Ну, мы ж сегодня ничего скоромного не ели, весь день только и делали, что шли и молились, — поддержал я Алексея Ивановича.

— А сыр за ужином?

— Мы не ели.

Спорить с нами было бесполезно, да и не в его мы благочинии, и батюшка махнул рукой.

— Как хотите, а мы — спать.

— А где ты собрался кофе пить? — спросил я, когда отец Борис с Серёгой скрылись в ночной тьме.

— Так монах же говорил…

— А-а… Тогда веди, я всё прослушал.

Так и не понял, то ли это монах так хорошо и подробно объяснял, то ли у Алексея Ивановича такой нюх на кофе, потому что шли мы какими-то невероятными коридорами, то спускались, то поднимались по лестницам, переходили по недостроенной террасе из корпуса в корпус, но в итоге вышли-таки в большую старинную залу, в которой шёл ремонт. Может, от тусклого света всё казалось здесь хранящим вековые тайны и даже сами строительные лесенки тоже казалось из прошлого. Посредине залы тянулся длинный округлый стол. За таким, наверное, собирались на совет старцы…

В дальнем углу поблёскивала большая железная коробка. Это и был кофейный автомат. Здесь? В этой старинной зале? Да ещё механический кофе?!

Когда автомат выдал нам пластмассовые стаканчики с напитком и Алексей Иванович сделал глоток, возмущению его не было предела, даже в Карее он выглядел менее оскорблённым.

Я пожал плечами и продолжал цедить: я не такой гурман, а халява — она и есть халява.

Алексей Иванович попробовал сделать ещё глоток, но отставил стаканчик.

— Так и придётся идти курить.

— Так ты ради этого и тащил меня сюда?

Алексей Иванович вздохнул.

— Не переживай. Это всё бесёнку покоя нет, что у нас всё слава Богу, вот и пакостит по мелочам. Ты только подумай: как мелок бес!

— И что теперь?

— Возьми и допей кофе. В отместку.

— Нет уж, я лучше в отместку ему покурю. Я тут одно замечательное местечко обнаружил.

Замечательным местечком оказался балкончик на лестничной площадке между четвёртым и нашим этажами. Он выходил на внешнюю сторону монастыря, и там была уже чернота ночи и пугливые звёзды. К тому же, на балкончике было зябко. И вдруг меня посетила дерзкая мысль: я вспомнил, что помимо всех прочих удобств и мрамора, в местной гигиенической комнате (туалетом это назвать язык не поворачивается) я обнаружил душ.

— А пойду-ка я душ приму.

Алексей Иванович посмотрел на меня как на ненормального, потом стал уговаривать: мол, вернёмся в Уранополис и там в гостиничке…

— Тут и вода горячая есть, — не унимался я.

— Давай лучше на звёзды посмотрим, — и я понял, что ему просто лень.

Пообещав обернуться быстро, я ушёл.

В келейке оба наших спутника спали наикрепчайшим сном. Я взял монастырское полотенчико и отправился в душ. Почему-то казалось, что душ сейчас окажется занят или вдруг не окажется горячей воды. Но в нашем корпусе была уже почти полная тишина, ни единой души не встретилось, а когда я повернул кран, на меня полилась приятная тёплая вода.

Когда я появился в келейке, Алексей Иванович посмотрел на меня с завистью и проворчал:

— Как теперь рядом с тобой стоять-то…

— Терпи.

Мы легко вычитали каноны и правило. Я вообще находился в невероятно приподнятом настроении. Никакой аппаратный кофе не мог мне его испортить. Да даже если бы и холодная вода полилась в душе — ничто не могло заставить меня забыть три пояска Богородицы.

Три!

День восьмой

1

Проснулся я до пиликания телефонного будильника и некоторое время смаковал предчувствие последнего дня. Это не было радостью расставания и не было удовлетворением от того, что преодолел какой-то рубеж, этап… Это была сладость достижения полноты. Для которой как раз и оставалось последнее — Литургия в Ватопеде и, даст Бог, причаститься. И что-то ведь должно произойти со мной, когда я достигну этой полноты. Не может быть, чтобы я остался прежним.

Заиграл телефон Серёги, стали подниматься товарищи, и долго понаслаждаться не получилось. Да и ни к чему это. Вперёд, вперёд — на Литургию. Я был уверен, что и тут со мной произойдёт нечто символическое, знаковое, и для меня оно будет завершением круга (мне полнота представлялась огромным шаром, наполняющим меня).

И снова необычная Литургия! Господи, как некоторые могут говорить: да что там у вас за Литургией — каждый раз одно и то же?! Это упрёк нам, остающимися теми же, но вот на Афоне — ни одной одинаковой службы. И дело вовсе не в том, что это были разные монастыри — я каждый раз оказывался другим. Не лучше и не хуже — другим. Кто-то скажет: глупость, если человек стал другим, значит, он обязательно стал лучше или хуже. Нет, я чувствовал, что по сути оставался прежним, но всякий раз открывал в себе самом новое, какая-то часть меня, уже существующего, откликалась и начинала жить — я становился полнее.

На этой последней (Господи, сколько раз лётчики учили меня: не говори «последний» — говори: «крайний» и только «крайний», но никак не «последний») своей Литургии на Афоне я уже явственно ощущал приближение мира. Может, оттого, что Ватопед расположен ближе всех к границе