Парадоксия: дневник хищницы - [27]

Мы с Джонни сидели в этой пещере уже пару месяцев. Медовый месяц пошел на убыль. Мы грызлись почти каждый день. Его горячий ирландский характер, маниакальная ревность и патологический вуайеризм доводили меня до бешенства. Мне нельзя было ни с кем оттянуться, если его не было рядом. Его бесило, когда мы с моей девушкой Кони затевали какую-нибудь очередную забаву, но при этом он дотошно выспрашивал все подробности. Ему нравилось наблюдать, как я трахаюсь с каждым хуем, на которого у меня зачесалось — чтобы потом у него был повод на меня орать. Наши кошмарные ссоры выливались в прелюдию к постели.

Как— то вечером я решила сходить в магазин на углу, чтобы пополнить запасы. «Marlboro» и водка. Пару баночек коки. Пару батончиков «Hershey». Он взбеленился, когда я сказала, что не буду переодеваться перед тем, как выйти из дома. Я могу разодеться, как последняя блядь, хоть голой жопой сверкать -это будет нормально, главное, чтобы он был при мне и заправлял парадом. Но если я решусь выползти из родной пещеры в простом черном мини и высоких сапогах — одна, без него, — мне придется в течение часа выслушивать бешеный рев, от которого сотрясается черепица на крыше.

Однажды, после очередного его выступления, я хлопнула дверью и пошла трахаться — просто из вредности, ему назло, — с тем джаз-музыкантом, евреем-пуэрториканцем, который жил в доме напротив и которого я охотила с того дня, как мы здесь поселились. Обернулась за полчаса. Быстрый отсос и поебка.

Когда я вернулась, я обнаружила Джонни в глубоком обмороке на полу. Два пустых пузырька из-под секонала. Початая бутылка «Smirnoff». Поди знай, сколько он заглотил капсул. Может, он просто пытался взять меня на испуг — съел всего парочку, а остальное спрятал в надежде пробить меня на сочувствие, — а может и вправду решил покончить с собой в расстроенных чувствах, в лучших традициях этой квартирки.

Плещу ему в морду холодной водой. Пинаю по почкам. Хлещу по щекам. Бью головой об пол. Все бесполезно. Он не шевелится. То есть, абсолютно. Я вылетаю на лестницу — шесть пролетов вниз, — обегаю почти всю округу, и только квартала через четыре нахожу телефон-автомат, где трубка еще на месте. Набираю 911, даю адрес. Мне говорят: ждите — приедут. В течение часа. Я ору в трубку, что к концу этого часа он может уже загнуться. Или, еще того хуже, у него разовьется необратимое повреждение мозга. Усталая операторша пытается мне втолковать, что она ничего сделать не может. Она приняла звонок, передела его, куда нужно, и теперь остается лишь ждать.

Несусь обратно домой. Джонни уже приобрел нездоровый зеленоватый оттенок. Я была просто в бешенстве. Материла его холодеющий полу-труп на чем свет стоит. Орала ему, чтобы он оживал и вставал, пока я, блядь, его не убила. Мне, блядь, очень хотелось его убить. И надо, блядь, было его убить. Но я не смогла. Я слишком сильно его любила. Его похабную злую усмешку. Его хамское поведение. Его длинные и худые ноги. Его большой член. Его бездушную жестокость. Его ревность. Его безумие. Его извращенность. Даже то, как он меня бесил — тоже любила.

(Кошмарный случай. За две недели до нашей встречи. Он подхватил собачью гонорею. Выебал на спор собачку одного своего приятеля. Выиграл двадцать пять долларов. Лечение обошлось вдвое дороже. Я любила его болезни.)

«Скорая» подкатила под рев сирены. Несусь вниз — чтобы встретить. Соседские ребятишки окружили машину, как будто это приехал бродячий цирк. Санитары делают скорбные рожи, когда я говорю, что мы живем на последнем этаже. Усложняет работу. Поднимаемся к нам. Они облепляют Джонни, слушают пульс и дыхание, измеряют давление. Выкрикивают указания, попутно расспрашивают, как все было. Звонят в больницу по рации. Беллевью. Укладывают Джонни на фанерные носилки. Где-то на середине лестницы один из санитаров приостанавливается, чтобы сбросить с плеча таракана. Упал на него с потолка. Санитар, который сзади, не успевает сориентироваться, они роняют носилки, и Джонни громыхает по лестнице вниз — до конца пролета, — собирая все стойки перил своей физиономией. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Его увезли в интенсивную терапию под грохот повального городского загула по поводу вечера пятницы. В приемной травмпункта не было ни единого свободного стула. Орущие дети, заходясь истеричным смехом, собрались в кружок возле лужиц подсыхающей крови. Грязные детские ножки — кто-то в сандалиях или кроссовках, кто-то вообще босиком, — составляли мозаику алых следов. Их мамаши крестились, перебирали четки, изрыгали проклятия и молили Всевышнего о спасении отцов. Жертвы уличной перестрелки и поножовщины, зловещей случайности, пьяных драк, глупой бравады. Грязные взгляды сверлили мне спину, когда мы промчались, как вихрь, прямо в операционную — времени на возню с бумагами просто не оставалось. Все формальности подождут до утра. Сейчас — промывание желудка. Пациент на пороге смерти. Состояние критическое. Когда стараниями врачей состояние Джонни стабилизировалось, мне сказали, чтобы я возвращалась домой; что мне надо поспать. Как будто я смогла бы заснуть. Я по глупости решила остаться. Ночное бдение в приемной. Среди пострадавших и скорбной родни. Вой старух, наконец, убаюкал меня. Словно песня сирен. Я провалилась в тяжелый сон. К шести утра было еще непонятно, что будет с Джонни: оклемается он или так и останется полу-овощем. Мне уже ничего не хотелось. Лучше бы он просто умер. Пусть он умрет. Не приходя в сознание. И поставим на этом точку. Пусть он встретиться со своим создателем, этим рабочим-металлистом на пенсии на небесах, чья помятая ирландская рожа, как и у самого Джонни, вся усыпана бледными веснушками, а зеленые сияющие глаза — одновременно жестокие и игривые. Может быть, в своей коме он, наконец-то, обрел покой. Никакой больше борьбы, никаких больше потуг искоренить в себе то, что он так ненавидел в своем отце, но чему все равно подражает, стремясь переплюнуть. Мне представляется кокон из паутины, который опутывает сознание — все плотней и плотней. Благословенное забытье.