Парадный этаж - [63]

На этот раз мелодия развивалась широко, плыла медленно и торжественно, словно движение королевского кортежа. Музыка немного формальная, немного вычурная, но исполненная достоинства. Она внушала мысль о том, что человеческие установления имеют смысл, что они заслуживают уважения и надобно относиться к ним с почтительностью. Иоганнес слушал эту прелюдию, и ее наивная помпезность забавляла его. Он думал о том, что в современной музыке нет ничего равного этой величавой пышности. Можно ли представить себе современного композитора, пишущего марш на избрание главы государства, на открытие парламента или по случаю какой-нибудь знаменательной даты национальной истории? Все это ушло в далекое прошлое, теперь ничего подобного не сыщешь. У Иоганнеса не хватило времени поразмышлять о моральных и социальных импликациях, потому что после короткой паузы началась вторая часть; по вдохновению она очень отличалась от первой, и с трудом верилось, что они составляют части одного произведения. Однако это был все тот же музыкальный язык, плавный, ясный, обманчиво простой; но то, что слышалось не было больше голосом города или монарха, народа или знати, это был какой-то внутренний голос: он разговаривал сам с собой; а может быть, он был голосом чего-то, заключенного в нас самих, чего-то невыразимого, что выше всяких слов: любовь неизвестно к кому, молитва неизвестно о чем, безысходная тоска, бесконечно ясные грусть и радость. Может быть, это голос нашего «я», самого искреннего, самого чуждого всему тому, чем мы являемся каждый день для мира и для самих себя. Иоганнес закрыл глаза. Никто не знает, откуда берется это ощущение счастья, которое, кажется, медленно раздирает все твое существо, пронизывает его острой болью. Музыка совершенно иного мира, чем наш… Иоганнесу хотелось не думать ни о чем, но он не мог совладать со своими мыслями: то, что пронеслось в его голове в эту минуту, если бы это можно было сформулировать точно, чтобы выразить общедоступным языком, была мысль, что даже один этот музыкальный отрывок, одна эта мелодичная партия виолончели, едва поддерживаемая пиццикато скрипок, может оправдать существование рода человеческого… Впрочем, нет, он не оправдывает ни зла, ни горя, ни смерти, он не оправдывает ничего. В таком случае какая же связь (Иоганнес уже задавал себе этот или близкий к этому вопрос сегодня утром) между этой сверхъестественной музыкой и, к примеру, тем, что совершалось в концлагерях, адом жестокости и ненависти? Но между ними нет непроходимой пропасти. И разве то, о чем часто и настойчиво писала послевоенная пресса, а именно что самые кровавые палачи могут подчас быть честными гражданами, примерными супругами, добрыми отцами, преданными друзьями, любителями цветов и животных и (это самое загадочное) страстными поклонниками Моцарта и Шуберта, не является ли в духовном плане скандальным? Как звали начальника лагеря неподалеку от Дрездена, который забавы ради отдавал на растерзание своим доберманам еврейских детей, а по вечерам играл на рояле сонаты Баха, и, кажется, играл весьма недурно? Возможно, этот монстр наслаждался и ларго, которое Иоганнес слушал сейчас, и, возможно, как и Иоганнес, он тоже с трудом сдерживал слезы?

Дрезден…

«Где тебя носило, бродяга?» — «A-а, повсюду. Это неинтересно… Была в Дрездене…» Но несколько минут спустя, когда он поинтересовался, не в Дрездене ли она нашла эту гравюру, она переспросила — «Дрезден?» — с таким удивленным видом, словно уже не помнила, что сама говорила о нем несколько минут назад. Тогда это не поразило Иоганнеса; он подумал только, что она устала, рассеянна; но сейчас он заново увидел всю сцену в мельчайших подробностях, и его вдруг осенило, что Лисбет солгала, что она не была в Дрездене… К чему эта ребяческая ложь? Иоганнес понимает, что все это время он не переставал думать о Лисбет, об их странном разговоре, как не переставали его тревожить тени, залегшие вокруг нее, между ними… И теперь он чувствует беспокойство, оно становится почти давящим. Он медленно, фразу за фразой, повторяет короткий разговор по телефону, он слышит икоту в конце разговора, икоту, словно Лисбет сдавили горло, потом щелчок в телефонной трубке, которую положили на рычаг. Она сказала, что находится «у друзей»… Но она ли так внезапно бросила на рычаг трубку? Она? Или кто-нибудь другой?.. Иоганнес глубоко вздыхает, чтобы успокоиться. Он обводит взглядом зал. Покоренная аудитория… Скрытая от всех в полумраке волшебная раковина… И бесконечно модулируемая музыкальная фраза, которую на фоне отрывистых, танцующих звуков пиццикато выводит виолончель… Прекрасное вечно… Закрыть глаза… Погрузиться в это счастье…

Сначала он почувствовал неожиданный ожог в плече и в правом виске. И одновременно — слепящий белый свет, грохочущая молния, порыв ветра. Одна секунда оцепенения, застывшей тишины. Потом все разом: крики ужаса, кто-то рывком вскакивает, кто-то шатается, падает; снова взрыв, молния, гром; безумная паника охватывает сто пятьдесят человек, бросает их к дверям. Иоганнес тоже вскакивает; чувство жжения в плече и на виске сменяется острой болью. Рядом с собой, там, где сидела Паула, он видит залитое кровью лицо с безжизненным взглядом и две хватающие воздух руки. Он наклоняется, берет жену помогает ей подняться, поддерживает ее. Как и все остальные, он — воплощение безумия и ужаса, но сознание в нем живо, и без всяких слов, без всяких формулировок оно все расставило по своим местам. Части головоломки наконец разом сложились, крича, что Лисбет умерла, что она убита, «ликвидирована» сегодня в половине девятого вечера в незнакомом доме, откуда она готова была бежать.