Парадный этаж - [53]
Он выложил все это одним духом, шагая взад и вперед по комнате, время от времени останавливаясь перед какой-нибудь гравюрой, и Лисбет, по-прежнему лежа на боку, подперев согнутой в локте правой рукой голову, слушала его с улыбкой. Она следила за ним глазами, когда он ходил из конца в конец гостиной, разглядывала его, словно какое-то забавное существо, немного нелепое, быть может, или, вернее, умилительное своим эрудированным неведением и болтливостью, своей безобидной причудой… В ее взгляде сквозило нечто вроде любопытства, возможно чуть снисходительного, но в то же время в нем не чувствовалось желания отстраниться, сохранить критическую дистанцию.
Наконец Иоганнес умолк, и Лисбет, переждав несколько минут, дабы убедиться что лекция действительно окончилась, пробормотала:
— Восхитительно! Я могла бы слушать тебя часами!
— Ты смеешься надо мною, злючка!
— Клянусь, у меня и в мыслях этого нет. Ты знаешь, я была готова услышать эти объяснения. Приготовилась и ждала их… Кроме шуток, я люблю слушать, когда ты так рассуждаешь… Щебетанье на темы культуры…
Иоганнес с трудом удержался, чтобы не отшатнуться от нее, и это не ускользнуло от Лисбет, потому что улыбка девушки стала еще шире; но сейчас в ней не было и тени лукавства.
— Ты пойми, — снова заговорила она, — такое я слышу только здесь, у вас с Паулой. Дома, ты же их знаешь, там разговаривают совсем о других вещах. О культуре у них представление весьма смутное, и они не очень-то любят… А в той среде, где я живу сейчас, о ней никогда не говорят, во-первых, потому, что не способны вести такие беседы, а во-вторых — и это главное! — потому, что считают подобные разговоры чуть ли не смертным грехом, самым грязным сквернословием. Алиби буржуазии и правящего класса, представляешь себе…
— Да, очень хорошо представляю, — несколько сухо отозвался Иоганнес, — но ты, ты-то сама что думаешь? Ты тоже разделяешь их взгляды?
Лисбет задумалась. Потом сказала:
— Мне кажется, они правы. И я думаю так же, как и они. Со всей марксистской ортодоксальностью…
Иоганнес воздел руки к небу, изобразив на лице испуг и осуждение.
— Лисбет, дорогая, прошу тебя! Хоть чуточку сдержанности…
— Во всяком случае, я считаю, что они правы, — не сдавалась она. — Только…
Она на секунду умолкла. Иоганнес снова сел в кресло, вид у него был заинтригованный.
— Что — только?
— Ладно, вот что: я считаю, что они правы, и все-таки мне по душе алиби буржуазии. Я отщепенка, вот кто я.
Иоганнес, судя по всему, немного растерялся от этой иронии, граничащей с насмешкой, и можно было лишь гадать, кому она адресована.
— Алиби? — переспросил он с чуть наигранной веселостью. — Не понимаю, почему любовь к гравюрам или садам нуждается в алиби. И при чем тут алиби? Твои дружки, должно быть, пуритане. Но мы живем несколько веков спустя после Реформации.
— Неправда, — кротко возразила она, — мы живем в самый разгар Реформации.
Подняв брови, Иоганнес недоуменно взглянул на нее. Потом, кажется, он понял:
— A-а, ты хочешь сказать: терроризма, революции и всего прочего?
— Да и всего прочего, — повторила она, и в ее горящем взгляде, упорном и нежном, пожалуй, мелькнуло сострадание к этому старому подростку с усталым лицом, что сидел перед нею.
Она вдруг вышла из состояния неподвижности, словно для того, чтобы прекратить этот откровенный разговор, считая его, вероятно, бесполезным. Наклонившись к лакированной шкатулке, взяла сигарету, закурила, снова растянулась на кушетке, несколько раз переменив позу, прежде чем выбрала наконец ту, которая ее устраивала.
— Во всяком случае, — беспечно сказала она, — все это очень красиво, твои разглагольствования о садах… Мне они многое дали, кроме шуток. Раньше я не имела об этом ни малейшего представления.
— Да у тебя и не было особого повода интересоваться ими.
— Нет, никакого. Разве что любопытство или уж сама не знаю, любовь к Прекрасному, что ли… Но теперь… — Она не закончила фразу.
Обычно, если ее ничто не волновало, она предпочитала говорить такими вот оборванными аморфными фразами; туманность мысли подчеркивалась небрежностью ее выражения, и Иоганнес, которого в школе и в семье муштрой выучили высказывать свои мысли как можно более точно («Закончи мысль!.. Не говорят… Говорят…»), думал, неужели вся нынешняя молодежь разговаривает так же, как его племянница, таким же невразумительным языком. Впрочем, нет: ему довелось слышать, как весьма эрудированный в политике сын его друга критиковал федерального канцлера; он говорил четко и выразительно, хотя пользовался при этом арсеналом стереотипных фраз. Должно быть, так оно и есть: нынешняя молодежь непоколебимо отстаивает свое мнение только тогда, когда предмет разговора берет их за сердце — политика была одной из таких тем; это поколение насквозь пропитано политикой…
