Парадный этаж - [35]

— Ах, вот как! Что же в этом такого уж удивительного?

Бернар в упор с интересом посмотрел на жену, словно пытался понять, что происходит.

— А тебя это не удивляет? — спросил он.

— Нет, ни капли.

— Ты находишь вполне естественным, что она ревет белугой, узнав о смерти иностранного политического деятеля?

— Бернар! — с упреком воскликнула Сесиль. — Не будь тривиален. Она не ревела белугой. Просто она была, как и ты, я полагаю, как и все мы, потрясена…

— Потрясена? — повторил ошеломленный Бернар. — А ты, ты тоже потрясена? Смертью Альенде? — Он встал, сделал несколько шагов по комнате, как бы желая убедиться, что вещи не обрушиваются, землетрясения нет, планета не сошла со своей орбиты. — Но, — снова заговорил он, остановившись перед Сесиль, — когда умерла твоя мать, ты — я помню это очень хорошо — ничуть не была потрясена. Ты приняла это разумно, с непоколебимым мужеством, со смирением, достойным подражания…

— Помилуй, это же совсем разные вещи!

— Быть потрясенной тем, что где-то на противоположном конце земли убит глава государства, мне это кажется… — Он не закончил фразу, тряхнул головой, воздел руки к небу… По всей видимости, это казалось ему чрезмерным. — Или же в таком случае, — продолжал он более спокойно, — ты употребляешь слова невпопад. Ты, верно, хотела сказать: взволнована, огорчена, растеряна… И то даже я счел бы, что это слишком!

— Если я правильно поняла тебя, — сказала Сесиль с кисловатой улыбкой, — ты не одобрял политики Альенде? Естественно, такой землевладелец, как ты…

— Вот к чему ты клонишь! Одно другого не касается! Начнем с того, что я находил его скорее симпатичным, представь себе! Возможно, он натворил ошибок, ведь он не был экономистом, но — бог мой! — несмотря ни на что, можно было находиться только на его стороне… Однако из-за этого быть потрясенным его смертью! Нет, право, я не был потрясен. Вот так! И смертью Джона Кеннеди я тоже не был потрясен. На какое-то мгновенье это меня взволновало. Немного взволновало. Но и все, да! Вот так! Большинство людей невероятно равнодушны. Отрицать это — значит быть слепым или намеренно ослеплять себя. Я же не терплю ни тех, кто намеренно себя ослепляет, ни тех, кто выражает притворные чувства. Твое «потрясена» мне кажется именно таким: притворством… В общем, когда я слышу, как Франсина голосит по радио, словно античная плакальщица, или когда я слышу от тебя, будто ты на грани того, чтобы сделать себе харакири и последовать в могилу за бедным Альенде, я, честное слово, спрашиваю себя, не сошел ли я с ума и вообще, что стряслось после моего отъезда?..

Он ходил взад и вперед по комнате, и мисс Хопкинс разглядывала его, не зная, как ей держаться: выражать осуждение или симпатию; но, главное, она была очень озадачена этим взрывом. Она искоса поглядывала на Сесиль, пытаясь получить указание. Кто-нибудь другой, менее простодушный, чем она, мог бы догадаться, что Сесиль в ярости, хотя лицо ее было спокойно и она вооружилась своей самой сладкой улыбкой.

Сесиль встала.

— Ты не пробыл здесь и часа, — сказала она, — а уже устроил сцену. Одна из твоих удивительных привычек «выяснять отношения»… Неисправим! Ладно, если ты не возражаешь, мы поговорим об этом в другой раз. А сейчас я покажу тебе твою спальню. Ты ведь остановишься здесь, это решено?

Он сказал, что да, решено. Он думал о другом. Перед его мысленным взором возникла Франсина, какой она была двенадцать или пятнадцать лет назад: Франсина на уик-эндах в замках, Франсина, плетущая интриги, чтобы быть избранной «мисс дебютанткой» на своем первом балу, в год, когда ей исполнилось восемнадцать лет, Франсина — кумир золотой молодежи, жаждущая светских развлечений, мечтающая о титулованном муже — и ведь в конце концов она таки умудрилась заарканить его… На каком политическом берегу была она в то время? Бернар припомнил, что несколько недель Франсина, кажется, вместе с братом активно сотрудничала в организации молодых националистов. (Всего лишь несколько недель, потому что социальный карьеризм — это страсть, не терпящая раздвоения, она требует полной самоотдачи.) И вот сегодняшняя Франсина… Что же произошло за это время?

В детской он познакомился со своими внуками: девчушкой лет пяти и мальчуганом трех лет, которыми вместе с бонной-испанкой занималась мисс Хопкинс. Вид этих толстощеких добродушных малышей доставил ему истинное удовольствие. Как удалось суровому Арно произвести на свет такие прекрасные плоды?

Через два дня после того, как Бернар поселился на улице Корделье, приехал вместе с супругой Арно. Бернар был готов к тому, что найдет сына изменившимся, но вот характер этой перемены — тут уж было от чего прийти в изумление! Бернар покинул прусского младшего лейтенанта, разве что без формы — чопорного, холодного. «Он постареет и повысится в чинах; я увижу капитана немецкой комендатуры, все такого же высокомерного, но уже вылаивающего приказы», — говорил себе Бернар. Однако мужчина, вошедший в гостиную, напоминал скорее какого-то замшелого изголодавшегося пастуха, йога, монаха-сенобита, чудотворца — словом, Бернар увидел существо, в котором с виду было крайне мало военного, одетое в вылинявшие джинсы и довольно засаленную замшевую куртку, обросшее и бородатое, как лесовик из сказки. Бернар узнал среди этих рыжих зарослей голубые печальные глаза спаниеля, которые всегда охлаждали его редкие попытки проявить к сыну нежность. Супруга была в положении, и можно было подумать, что она давно переходила положенные девять месяцев; казалось, беременность — ее естественное состояние, в котором она раз и навсегда утвердилась со смешанным чувством христианского смирения и человеколюбивого порыва. С первого взгляда можно было догадаться, что дома супруги увлекаются ремесленничеством, а в общине — религией, что они или расписывают тарелки, или проповедуют божье слово, а может быть, делают и то и другое одновременно. Бернар протянул сыну руку. Оба они были смущены, неестественны; к тому же в Арно чувствовалась настороженность. Он пожал отцу руку, потом сказал почти тоном библейского патриарха: