Парадный этаж - [25]

Изредка он вспоминал о жене, детях и других родственниках. Он признавался себе, что, узнай он о смерти кого-нибудь из них, он, наверное, не очень бы горевал; и от самой этой мысли ему становилось горько, но не больше чем на две-три минуты. Как-то он написал жене, что, если она хочет вновь стать свободной, он, естественно, готов пойти ей навстречу: пусть подает на развод. Письмо по своему лаконизму было почти оскорбительным. Ответа на него он не получил. Перед своим отъездом Бернар заключил с братом соглашение об управлении предприятием (заводом по производству ротационных машин), которым они владели на паритетных началах. Сохранив свои акции, он полностью передал управление в руки Леона, договорившись, что за свои труды тот будет получать половину его доходов. Он предусмотрел, разумеется, содержание жены, а также детей — до их совершеннолетия. Все было сделано по закону, зафиксировано в контракте, составленном по надлежащей форме.

Бернар всегда был человеком нелегким. Его шальные выходки, скандалы, переход из лицея в частный коллеж приводили в отчаяние самых терпеливых воспитателей. Занимался он урывками, но, поскольку любые науки постигал необычайно быстро и без малейших усилий, экзамены сдал с блеском; все вокруг прочили ему блестящее будущее. Но он, казалось, был начисто лишен всякого честолюбия. Университетские годы Бернара — это сплошной классический разгул с пьяными ночами, с драками, долгами и несколькими тайными расследованиями полиции, которые семья быстро замяла, воспользовавшись своими связями. Когда стало уже невозможно больше получать отсрочку от призыва в армию, ему пришлось отправиться в казармы. Через две недели после призыва он едва не убил унтер-офицера. Благодаря заступничеству генерала, друга отца, его демобилизовали по причине психической неуравновешенности, что, впрочем, в какой-то степени соответствовало действительности. Удрученная семья не знала, что же ей теперь делать с этим бунтовщиком, для которого нестерпимо любое принуждение. И вот как раз в то время, когда близкие уже потеряли надежду увидеть Бернара остепенившимся и жили в постоянном страхе, как бы он чего не выкинул, как раз в то самое время его угораздило влюбиться в девушку, которая была полной противоположностью тому, что его обычно привлекало, — в обыкновенную жеманную мещаночку, к тому же не очень красивую. И к восхищению родных, которые боялись даже поверить в это, сумасбродный повеса день ото дня стал превращаться, или казалось, что стал, во вполне приличного молодого человека. Наспех сыграли свадьбу. Бернар согласился вместе с братом управлять заводом. Прошло пять или шесть лет, и можно было подумать, что он окончательно образумился. Один за другим родились двое детей. Потом мало-помалу дела пошли хуже. Примерный муж начал проявлять некоторые признаки беспокойства. Безупречный компаньон позволил себе одну или две выходки. Супруга жаловалась на то, что она заброшена, брат — что его эксплуатируют. У Бернара возобновились вспышки гнева, которых некогда так боялись. Он снова стал самим собой, таким, каким его знали всегда. Словно очарование любви, которое на время укротило его, ушло и дремавшая в кем дикость опять пробудилась. И тем не менее еще несколько лет прошли без драматических событий. Все с грехом пополам держалось, хотя с каждым днем положение становилось хуже и хуже, и так продолжалось до того самого дня, когда Бернару исполнилось сорок три года и когда он, грозно, как никогда, глядя на своих близких, резким, как никогда, тоном объявил им, что намеревается покинуть их навсегда. Для виду они немного попротестовали. Сесиль расплакалась и сказала, что она опасается, как бы на семью не легло пятно скандала, опасается не столько за себя, сколько за детей. Это не растопило ледяной холодности Бернара. Через месяц он исполнил задуманное. И едва он смотал удочки, вся семья дружно и с облегчением вздохнула.

Впоследствии, когда Бернар случайно вспоминал о своей помолвке и женитьбе, он всегда недоумевал, почему и как он влюбился в Сесиль; и наоборот, он прекрасно знал, как и почему он в скором времени стал ее ненавидеть. И вовсе не консерватизм жены приводил Бернара в отчаяние; пожав плечами, он смирился бы с этим, если бы верил, что Сесиль искренна в своих взглядах; но он ни капли не сомневался, что это не так: точнее сказать, она перед самой собой играла комедию добрых чувств, хорошего тона, и вот это-то и было непереносимо. Будь она поистине благонравная — пусть: каждый волен придерживаться собственной морали. Благонравная, у которой всегда такой вид, будто она искоса подглядывает, какой эффект производят ее нравоучительные речи, — от этого стрелять хочется! В памяти Бернара запечатлелась целая серия картин, представлявших Сесиль в различные моменты ее великой роли (католическая матрона из высшего света): Сесиль в церкви, Сесиль принимает друзей за чашкой чая, Сесиль деятельно поддерживает депутата консерваторов во время предвыборной кампании, Сесиль школит детей, прививая им хорошие манеры… И всегда нежный, хорошо поставленный голос, спокойное лицо, благожелательный взгляд — хотя время от времени в нем и проблескивали голубые холодные молнии, — умение держаться с достоинством… Бернар сохранил также в памяти небольшую антологию сентенций своей жены: «Возможно, мы совершаем ошибку, привечая у себя столько иностранцев».