Парад планет - [30]

Что тут случилось с буфетчицей! Она вдруг испуганно перекривилась, будто в ее больном животе вдруг отозвались съеденные с утра пироги, да и говорит:

— Э-э, хлопцы, закрываюсь!

— Так ведь за трудовые, Настя, а не за пуговицы.

— Нет пива, пустая бочка, закрываюсь! Кто там разберет, где у вас трудовые копейки, а где пуговицы? А вас, Хома Хомович, знают повсюду, ой знают!

Ну что тут было делать грибку-боровичку? Повернулся — и айда себе на улицу, только далеко от чайной не ушел, потому что тут рядом промтоварный магазин располагался. Переступил через порог магазина, поздоровался с потомственным яблоневским лавочником Петром Кандыбой, что стоял за прилавком, будто аршин, одетый в синий бостоновый костюм.

— Значит, говорите, нет детских игрушек? — допытывалась у лавочника молоденькая телятница Фрося, держа за руку пятилетнего сыночка Василька. — А то мой Василь все просит и просит игрушку.

Лавочник Петро Кандыба уже в который раз пробормотал, что есть только ведра цветные пластмассовые. А поскольку у пятилетнего Василька было уже три пластмассовых ведра, подаренных родителями, мама Фрося допытывалась, нет ли какой стоящей игрушки под прилавком. Голосом сухим и жестким, как напильник, лавочник отвечал, что, может, когда-нибудь и завезут, почему бы и не завезти, когда в других местах случается, что таки и завозят иногда хорошие игрушки. И хлопал глазами на маму Фросю, как дурень на божью свечу.

— Как это не привезли? — вмешался в разговор грибок-боровичок, которому в тот великий день самой судьбою суждено было везде совать свой нос. — Потому лавка пустая, что лавочник тут свищет!

При этих словах старший куда пошлют снял с головы лавочника поношенный брыль[5] из рисовой соломки. От неожиданности Петро Кандыба язык проглотил и дух затаил, а глаза стали такими, что лишь молчали бы себе да поддакивали. Телятница Фрося с маленьким Васильком заинтересованно смотрела на брыль в цепких и узловатых, словно корни калгана, пальцах яблоневского чародея.

— Перышко видите? — спросил тот и нагнулся, чтобы поднять с пола пушистое перышко, занесенное в лавку неведомо, каким ветром. Поднял, подул на него и повторил: — Видите?

Хитро усмехнувшись, грибок-боровичок опустил перышко на дно брыля из рисовой соломки и прикрыл его ладонями, растопырив пальцы. Длинные рукава пиджака нависли над брылем будто притомившиеся крылья загадочной птицы. Неожиданно грибок-боровичок крутанулся на одной ноге, брыль завертелся в его руках волчком — и вот уже Хома опрокидывал шляпу над прилавком, говорил:

— Мои руки легки, мои руки небесполезны!

Гай-гай, что тут посыпалось из рисового брыля потомственного лавочника, из той шляпы, что очутилась в легких и небесполезных руках грибка-боровичка, в его узловатых пальцах, похожих на крученые корни калгана! Посыпались чудесные разрисованные игрушки самых разных видов: и наши, и зарубежные, и современные, и старинные. Полетели самолетики — реактивные военные и мирные «кукурузники», какие-то дирижабли, аэробусы, вертолеты… Игрушки грудой лежали на прилавке, словно живое сказочное царство, и казалось, рисовый брыль способен подарить еще и не такие богатства. Маленький Василько, словно боясь обжечься, потянулся к автомобилю с системой дистанционного управления — и испуганно отдернул руку.

— Ну разве моя работа сама за себя не говорит? — похвастался грибок-боровичок и, опомнившись, стал упрекать Петра Кандыбу: — А ты болтаешь, будто игрушек нет в лавке! Есть игрушки, только спрятаны они в твоем брыле. Признайся-ка лучше, человече, зачем такое добро от детей прячешь?

Петро Кандыба на эти игрушки метал такие взгляды, словно молодых кобчиков напускал на цыплят. И лицо его кривилось, как у того человека, что и хотел бы, может, научиться плавать, да боится набрать воды в уши.

— Забирай, Фрося, все эти цацки, — великодушно промолвил старший куда пошлют.

И телятница Фрося с сыном Васильком уже вознамерились было эти игрушки смести с прилавка и высыпать на дно большой корзины, как вдруг лавочник Петро Кандыба опомнился. Уже не хлопал глазами, как дурень на божью свечу, и уже его глаза не молчали и не поддакивали. Рванувшись, словно бобик за мухой, выхватил у грибка-боровичка свой брыль из рисовой соломки и так зачарованно уставился на него, будто видел перед собой целую скирду золотой соломы, с помощью которой он теперь и сам озолотится, и родню свою озолотит.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Петро, радуясь так, будто и у его козы наконец вырос хвост. — Да ведь я теперь с этим брылем такие цацки буду добывать, добывать и всем раздавать, а потом догонять — и еще оделять! Ты глянь! — булькал смехом, будто индюк, Петро Кандыба. — Пятый год на голове ношу и ничего такого не знал! А ведь я его в Калиновке купил на базаре, с машины торговали этими брылями, покупатели не очень-то и брали, а я взял. Хома Хомович, это какая же фабрика выпускает такие брыли, а? Жаль, ярлычок не сохранился, а то бы я теперь повсюду скупил эти брыли! Ведь они же, наверное, все такие, как рог изобилия, эге? Крутанул, а из него и посыпалось, эге? А можно, чтоб из него не только цацки сыпались? А чтоб еще сыпались ковры и хрусталь, золотые туфельки и запчасти к телевизору? Это ничего, что шляпка маленькая, ведь сила у нее должна быть великая, правда? И пусть бы горилочка из брыля полилась, и красная икра посыпалась, и домашняя колбаска, и буженина, и всякая всячина!