Парад планет - [27]
И вот тут буржуазные рупоры пропаганды давали себе волю, чего они только не желали грибку-боровичку! Чтоб он в колхозной Яблоневке против горы сыпал песком из полы, чтоб у него роса глаза выела, пока солнце взойдет, чтоб он мог что головой в печь, что в печь головою. А еще пускай себе вволю лбом о стену бьется, может, и пробьется; а еще чтоб он на небо не заскочил и в землю не закопался, а еще пусть бы он с завязанными глазами да вниз головой. А еще чтоб его душа терпела в теле, когда б сорочку вши съели, и чтоб везде ему было хорошо, как голому в терновнике, чтоб раздетому грибку-боровичку и грабеж был не страшен. И пусть бы никто не мог ему запретить святым духом питаться, и чтоб он мог класть зубы на полку, и чтоб голод выгонял его на холод. И пусть бы ему всегда судилась вольная воля пешочком ходить с мешочком, и пусть бы он себе побирался, да на этом наживался, и пускай другим похороны, а грибку-боровичку все праздник. И чтоб его око не засыпало глубоко, чтоб ему и не спалось, а хлеб снился. И чтоб от такой славной жизни грибок-боровичок важничал, как кот на глине, дулся бы, как жаба в болоте, чванился, словно та кобыла, что воз побила. А когда на тот свет доведется, пусть старшему куда пошлют и в пекле хорошо живется: пусть будет не печаль, не воздыхание, а сплошное роз обоняние. И, проливая крокодиловы слезы, буржуазные органы дезинформации и клеветы по-фарисейски желали, чтоб грибок-боровичок на том свете наконец сумел навесить новые дверцы к старой баньке, чтоб научился перемешивать тесто, вынув его из квашни, чтоб ему там месяц светил, когда звезды спрячутся, чтоб заработал наконец и на зуб, и на око.
Вот так они защищали права старшего куда пошлют из колхоза «Барвинок», фальшиво сожалея о том, будто ему, сверхчеловеку, подрезают крылья. Эге ж, защищали, отстаивали, из кожи вон лезли, но никто их в Яблоневке не слушал и не слышал. А если б эта буржуазная болтовня докатилась до Хомы, то архимудрый яблоневский колхозник сказал бы со всей свойственной ему рассудительностью:
— На чужое воронье повыбрасывали столько палиц, а на своего голубка не оставили и одного дубка!
И лукавая Мартоха не стала бы ждать чужих слов, принесенных сорокой на хвосте, а сама нашла бы слова:
— Брешут все заморские бабы, как те брехливые собаки, в немощи всего им хочется!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Как уже говорилось, Хома вынужден был выступить с просветительской лекцией о религиях древнего Востока, одновременно решительно отмежевываясь от хомопоклонников, которые преклонялись перед ним, как перед новейшим идолом. В одном русле с этой атеистической пропагандой следует расценивать и статью, появившуюся на страницах районной газеты, в которой с материалистических научных позиций делались аналитические попытки пояснить феномен грибка-боровичка. Конечно, статья должна была способствовать борьбе с предрассудками, а также давала достойный отпор всяким органам буржуазной лжеинформации, пытавшимся погреть свои жадные руки на славе старшего куда пошлют.
В статье утверждалось, что Хома, знаток космогонии, в детстве своем был убежден, будто Земля держится на трех слонах, а слонов держит на твердой панцирной спине гигантская черепаха, и эта гигантская черепаха плавает в безбрежном молочном море. И когда маленькому грибку-боровичку кое-кто из ровесников старался доказать, что Земля с обетованной Яблоневкой держится на трех китах, то принципиальный Хомко, отстаивая основы своей космогонии, лез драться, обзывая своих сопливых оппонентов и собачьей печенкой, и чертовым семенем, и внуками кузькиной матери.
В детстве маленький Хомко, который пока еще лишь пылко мечтал выбиться в старшего куда пошлют в колхозе «Барвинок», уже умел задабривать ветер. Эге ж, когда к Хомке приходил ветер, то хлопчик втайне от родной матушки Варвары зажимал в кулачке пушистую муку, вставал на высоком крылечке на цыпочки и сыпал на крышу хаты, повторяя: «Гей, ты, без рта, без носа, а голос имеешь! Не гневайся, успокойся, славный ветродуй! Бери пшеничную мучицу и неси своим малым деткам, которые поют, свищут и плачут, и никто их не обидит, потому что не видит!»
Выгоняя в поле корову, Хомко обращался к ручейку: «Бережок-татко, водица-матка, благословите воды напиться!» Чтоб подружиться с калиной, на ее ветви цеплял гостинцы — будь то голубая ленточка, конфетка в красивой обертке или сорванный в жите василек. А зимой маленький Хомко украдкой набирал в деревянную ложку киселя, выходил в сени и с порога задабривал киселем жгучий мороз, что лютовал на дворе: «Гей, ты, мороз-морозище, приходи есть мой кисель, только овес не морозь!»
Сидя в поле возле стада, Хомко надеялся, что в чертополохе у кринички, в овсе можно найти смерть, от которой умирают люди. Смерть можно было б спрятать в полотняную пастушью котомку, крепко завязать веревочкой и отнести в тот лес, что чернеет далеко-далеко. Там залезть на высокое дерево, привязать котомку к вершине, так, чтоб только птицы и могли видеть ее. И с той поры перестали б умирать люди в Яблоневке, и баба Явдоха жила бы на этом свете вечно, пока светит и греет солнце. Все рождались бы — и никто не умирал, и тогда никто б ему не загадывал загадки про мертвеца, которого несут на кладбище. Мол, отгадай, дитятко, что это такое вчера случилось в нашей Яблоневке: пять голов, четыре ума, на восьми ногах, а имеют сто пальцев?! Но как, ни внимательно высматривал он ту смерть, надеясь найти и спрятать ее в окрашенную соком бузины котомку, все ж таки не нашел ее, где-то она по белому свету шаталась-рыскала.
