Парад планет - [110]

— Мартоха! — узнавая свою родную жинку, прошептал тракторозавр Хома, и что-то в нем жалобно всхлипнуло — и в груди и в радиаторе.

Мартоха, ослепленная фарами, хлопала глазами, и в выражении ее лица читалось нечеловеческое страдание. Ее испещренная синими жилками левая рука дрожала на рубцеватой шине переднего колеса, залепленного расквашенным грунтом и свекловичными листьями.

— Хома! — прошелестели ее уста так, как шелестит одинокий, пожелтевший листок на ветке голого дерева.

— Это ты, Мартоха? — все еще не мог поверить своим глазам тракторозавр.

— Это ты, Хома? — сомневалась Мартоха.

И тракторозавр Хома вдруг почувствовал, что теряет сознание. Глухая истома пронзила его машинно-человеческую структуру, в ушах послышался раздражающий отдаленный шум, а в механизме поворота задрожал тормозной рычаг, завибрировала регулировочная гайка, задребезжала тяга муфты поворота, конвульсивно дернулась педаль торможения главной муфты сцепления. Ему показалось, будто он летит по длинному темному коридору, потом будто бы из коридора вынесло его на стернистое невспаханное поле и лемехи плуга, скользя по земле, не углубляясь в нее, лишь взбивают едкую и удушливую пыль.

Вдруг Хома почувствовал, будто он очутился вне своего физического тела, то есть он уже не был тракторозавром, а вышел из своих верхней человеческой и нижней машинной половин, воспарил над ними, и теперь тракторозавр стоял на осеннем седом поле под низкими войлочными тучами, блестел мокрой кабиной и удивлял посторонний взгляд замершим человеческим туловищем в кабине…

И тут его окружили добрые существа, среди которых он вдруг узнал в осеннем яблоневском поле, пропахшем землей и увядшей травой, своего отца Хому, который улыбался ему из-под нависших полынных бровей желудевыми глазами, бабу Явдоху, обнажившую в улыбке беззубые десны, рядом с нею стоял дед Захар, босоногий и в полотняных штанах, по костлявым щекам его змеились морщины буйной радости, что опять посчастливилось увидеть внука Хому. А где же мать Варвара? И он увидел мать, которая светилась месяцем ясного лица, а за матерью стояли односельчане, умершие раньше нее, а также родичи из соседних сел, а также фронтовые побратимы, с которыми выпало в войну хлебнуть крутой солдатской каши. А еще среди призрачных существ, среди родных и знакомых увидел он тракторы разных марок, которые приходилось видеть до войны и на войне не только в Яблоневке, а и в других местах, и его осенила догадка, что ведь это же его родичи по линии тракторов, что эти механические родственники тоже давно или недавно умерли и теперь встречают его в потустороннем мире, словно родного…

И тут, в поле, ступая босыми ногами по колючей стерне, возник и засиял человек, сотканный из тончайшего луча света. Это даже был не человек, а добрый дух, каждое движение которого было исполнено достоинства и любви. От его сияния засветились лица родных, радиаторы старых тракторов, и Хома услышал голос, который показался ему гласом небесным. Добрый дух попросил Хому вспомнить все наиважнейшее, что было в его жизни, и не просто вспомнить, а воссоздать прямо тут, в поле, перед добрым духом и перед людьми, которые ушли в небытие и теперь смотрели на грибка-боровичка из этого небытия. И только Хома вознамерился подчиниться властному доброму духу, сотканному из струения света, и выполнить все, что он просит, как почувствовал, что все это время пребывал в полете и теперь приблизился к какой-то пронзительно-непостижимой для сознания границе, к стене, и все-таки понял, что именно тут и пролегает граница между жизнью и смертью — и не столько между жизнью и смертью, сколько между жизнью земной и жизнью потусторонней. Эта граница влекла его к себе, будто роковая пропасть, Хома вот-вот уже должен был пройти сквозь стену, но животворящая сила в его существе боролась за жизнь, и сознание подсказывало, что ему не надо переходить ужасающую границу, для него еще не пришла пора. И Хома почувствовал, как пронзительно-непостижимая стена отдаляется от него, как в далекий туман осеннего яблоневского поля отступает добрый дух, сотканный из света, отступают и расплываются лица родных и знакомых, пошарпанные тракторы старых марок, как он возвращается по длинному и темному коридору, — и вот он уже опомнился и открыл глаза…

Опомнившись, раскрыв глаза и мигая желтовато-молочным светом фар, Хома опять ощутил себя тракторозавром, который стоит в сумрачном и сыром помещении среди неподвижных агрегатов. Но он был тракторозавром, который обеспамятел от неожиданной встречи с родной жинкой Мартохой, и поэтому утешился слабой радостью при мысли, что не умер, что видит ее возле себя. Тем временем Мартоха, накачав в ведро воды из колонки, обмыла ему колеса, металлические бока, плеснула на стекло кабины, приговаривая:

— Куда ни глянь, весь в грязи!

— Эге ж, Мартоха, — вздохнул Хома, — стал я невмивака[15], будто попова собака.

— Видно, что руки мыл еще тогда, когда мать в корыте купала, — бормотала Мартоха, протирая тряпицей заляпанные фары. — Или механики ходят за тобой такие, что не способны ни к чему, где сядешь, там и слезешь.