Папоротниковое озеро - [12]

Наборный тоже смеялся. У него со всеми легко устанавливался панибратски-дружеский контакт. Он заметил Тынова и крикнул:

— Я сейчас, погоди!

В ту же минуту в дверях возникла Осоцкая. Без грима, переодетая, в легком переливающемся фиолетово-золотистом платье. Даже издали видно было, какое оно пушистое, мягкое… Вприпрыжку, боком, как школьница, она сбежала с лестницы к Эрасту Орестовичу и приостановилась в ожидании, пока они договорят с Наборным.

Впоследствии, от нестерпимого стыда, как будто он совсем оглох в эту минуту, он никак не мог в точности припомнить слов, которые он с натугой выдавил в ту минуту. Что-то насчет того, что, если это действительно нужно, он мог бы и не уезжать до завтра…

Зато ее ответ он здорово услышал и запомнил.

Обернулась беззаботно-вопросительно, будто стараясь припомнить и не могла, пока он все еще бубнил свое, и вдруг как бы припомнила, очень вежливо пояснила:

— А это уж вы администратору скажите, — и, беспечно отвернувшись, оживленно вмешалась в разговор Эраста Орестовича с Наборным.

Стыд, отвратительный, от которого тебя вдруг передергивает всего, точно от приступа лихорадки. Эти унизительные, постыдные в своей невнятности собственные слова, которых милосердная память не давала ему отчетливо вспомнить. Какая подлая мразь сидит в человеке, что толкала его к этому крыльцу, заставляла бормотать черт-те что, точно он повиниться зачем-то пришел, прощения просить?.. чуть ли не помириться! Вот именно: ведь никак он помириться на прощание приполз?

От одного воспоминания его так передернуло всего, что он даже с тропинки сбился. Занесло прямо в гущу зарослей высокого папоротника.

Тут он опомнился. Во всяком случае, на убыль пошло. Шуршали, цепляясь за ноги, папоротники, в лесу уже наплывали сумерки. Деревья стояли и ничего не знали, и перед ними стыдиться было нечего. В лесу и сам стыд стал выдыхаться понемногу. «Да черт с ним… Да черт с ним… — повторял он про себя, наполовину вслух. — Да оставьте вы меня все в покое!..» И чувствовал, что «они», эти неопределенные «они», весь свет, может быть, в них сошелся — постепенно оставляют его в покое.

Предночные, неслышные днем запахи леса и трав медленно ползли в воздухе. Стремглав в сумерках пронеслась между стволов черная птица, другая. Знакомые три куста можжевельника, похожие на человеческие фигуры, возникли в стороне, на своем месте. Все было на своем месте, ничего не изменилось в мире от каких-то слов, разговоров. Корежившее его ощущение позора, досады, злобы на себя утихало, гасло в ночной сырости.

Бархан вышел к нему навстречу, сел и сидел, смотрел и ждал. Потом обошел вокруг и легонько толкнул сзади плечом, точно загонял его в дом.

Всю ночь он лежал, курил и думал, нет, правильнее сказать, само как-то думалось. Без всякого участия его воли, в нем происходила всю ночь работа, и к утру оказалось, не зря. Он как-то позабыл себя, забыл свои слова, свой вид, свое участие в прошедшем дне — все позабыл, то есть отделился от всего этого. Осталось только одно: она стала его прошлым, невозвратным прошлым, и прошлое-то и было его единственной собственностью, а самого себя в своем прошлом он как бы переставал видеть, и ему стало легко и просто.

Как только он позабыл о себе, то есть о том, как он выглядел, стеснялся или старался себя выставить в не очень уж невыгодном свете, как только все это отпало, осталась одна она и, перестав участвовать, касаться его жизни, стала милым, принадлежащим ему полностью воспоминанием. Существовала реально, присутствовала в его жизни, и он мог вспоминать ее странную улыбку, ее налитые светлой влагой глаза, ее слова и гривку волос, плескавшуюся у нее по плечам, когда она вприпрыжку сбегала, боком, по ступенькам лестницы. Теперь, зная, что он ее никогда даже издали не увидит, он дал себе волю: с нежностью дотронулся до ее пушисто-тоненького платьица кончиками пальцев, и почти ощутил его нежную пуховую мягкость, и, лежа в своей избе, закинув руки за голову, вслух повторил: «О милая», и засмеялся от радости, нежности и благодарного удивления, что вот есть такая на свете.

Он давно чувствовал себя гораздо старше своих сорока с лишним… да что, собственно, можно отсчитывать по цифрам? Твердая уверенность в законченности своей неизменной, установившейся, замкнутой, завершенной жизни ничуть в нем не поколебалась. Напротив, когда знаешь, что жизнь твоя уже сложилась и ее нельзя переиграть сначала, да и не желаешь этого нисколько, — к тебе приходит это знание: владеешь только тем, что в тебе самом. Все остальное, стоящее, к чему стремился, чем всю жизнь мечтал овладеть, — все как будто в самый миг овладения рассыпается в пыль. Ничем не владеешь навечно. Наверное, таков закон, быть может, для других оно не так, может, они достигают, владеют и, потирая руки от удовольствия, услаждаются своей достигнутой мечтой. Удачи им! Счастливого пути! А он уже остается при своем. Все, что мое, при мне, и вот еще она! Теперь она ведь тоже с ним останется в лесу. Может, навсегда? Кто знает? Пойдут проливные дожди, потом выпадет первый снежок, прилипающий к подошвам, оставляя черные следы на побелевших тропинках, потом сугробы завалят дом до середины окошка, и Бархан поскребется со двора к теплу, к печке, к трещащим дровам, и еще много будет темных ночей до января и после января, и в феврале только начнет светлеть понемногу к новому лету… Много времени у него будет вот так лежать и вспоминать все снова и снова.