Папийон - [28]

Дождь не переставал. Нам надо было держаться посередине реки и чуть левее, ближе к голландскому берегу. Жан Бесстрашный крикнул:

— Прощайте! Давай отваливай, быстро!

— Счастливо! — крикнул Туссен и с силой оттолкнул лодку ногой.

— Спасибо, Туссен! Спасибо, Жан! Спасибо всем, тысячу раз спасибо! — И мы быстро отплыли, подхваченные отливом, который начался примерно два с половиной часа назад и понес нас с невиданной скоростью.

Дождь лил мерно и непрестанно, в десяти метрах ничего не было видно. Вскоре настала ночь. На секунду лодка запуталась в ветвях огромного дерева, что неслось по реке вместе с нами, но, к счастью, не так быстро. Мы освободили ее и продолжали плыть со скоростью около тридцати километров в час. Курили, пили ром. Прокаженные подарили нам полдюжины оплетенных соломой бутылок из-под кьянти, наполненных тафией. Странно, но ни один из нас не упомянул об ужасных уродствах прокаженных. Единственное, о чем мы говорили, так это об их доброте, благородстве, прямодушии и о том, какая это была удача — встретить Маску-Бретонца, отвезшего нас на Голубиный остров. Дождь лил все сильней, и я вымок до нитки. Впрочем эти шерстяные свитеры — вещь замечательная, в них тепло, даже когда они мокры насквозь. Так что мы не мерзли. Только руки, лежавшие на руле, совсем закоченели.

— Сейчас мы чешем километров сорок в час, если не больше, — заметил Матуретт. — Как вы думаете, сколько времени прошло с тех пор, как мы отчалили?

— Сейчас скажу, — отозвался Клозио, — минуточку… Три с четвертью часа.

— Ты что, рехнулся, дружище? С чего это ты взял?

— А я считал в уме с самого отплытия и через каждые триста секунд отрывал по кусочку картона. У меня тридцать девять кусков. Умножить их на пять минут — вот и будет три с четвертью часа. Если я правильно понял, минут через пятнадцать — двадцать мы остановимся, вернее, начнем возвращаться туда, откуда пришли.

Я повернул румпель вправо, пересек середину, где течение было самым сильным, и направился к голландскому берегу. Отлив прекратился прежде, чем мы достигли земли. Мы уже не спускались по реке, но и не поднимались. Дождь продолжался. Мы больше не курили я не говорили громко, только перешептывались: «Бери весло, греби». Я тоже греб, зажав румпель под правой ногой. Тихо и осторожно лодка вошла в заросли; хватаясь за ветки, мы подтягивали ее все дальше вглубь, под плотный занавес из листвы, где темно даже днем. Река посерела — ее полностью окутал густой туман. Если бы не приливы и отливы, нам ни за что бы не определить, где находится море.

В море

Прилив длится шесть часов. Потом еще часа полтора предстоит ждать отлива. Вымотался я до предела. Надо поспать — там, в море, будет не до этого. Я растянулся на дне лодки между бочонком и мачтой, Матуретт соорудил из одеяла нечто вроде навеса, и я заснул. Я спал и спал — сны, дождь, неудобная поза, ничто не могло вывести меня из этого глубокого тяжелого забытья.

Наконец Матуретт разбудил меня.

— Пора, Папи, так нам, во всяком случае, кажется. Уже вовсю идет отлив.

Лодка повернула к морю. Опустив пальцы в воду, можно было почувствовать, как сильно течение. Дождь перестал, и при свете луны, вернее ее четвертинки, мы отчетливо видели реку метров на сто вперед, несущую деревья, ветви и какие-то другие непонятные предметы. Я пытался определить, где река впадает в море. Здесь пока ветра нет. Будет ли он там, в море? Будет ли сильным? Мы вынырнули из-под зарослей. Глядя на небо, можно было только примерно понять, где находится берег, то есть где заканчивается река и начинается море. Мы заплыли гораздо дальше, чем рассчитывали, и находились теперь, по-видимому, километрах в десяти от устья. Выпили рому — крепкого, неразбавленного. Пора ли уже устанавливать мачту? Все были за. И вот мы ее установили, и она надежно держалась в днище. Я укрепил и парус, только пока не разворачивал, он плотно прилегал к мачте. Матуретт изготовился по моей команде поднять стаксель и кливер. Все, что надо сделать, чтобы парус наполнился ветром, — это отпустить веревку, привязывающую его к мачте. Я мог справиться с этим, не сходя с места. Мы с Матуреттом не выпускали из рук весел: грести надо было быстро и сильно, потому что течение прижимало нас к берегу.

— Всем приготовиться! Грести! Помоги нам Бог!

— Помоги нам Бог! — откликнулся Клозио.

— В твои руки вверяю себя, — добавил Матуретт.

И мы гребли что было сил, весла одновременно и глубоко врезались в воду.

Мы находились от берега на расстоянии не далее броска камня, когда поток подхватил лодку и снес на целые сто метров ниже. Вдруг подул бриз и начал подталкивать нас к середине реки.

— Поднять стаксель и кливер, живо!

Паруса наполнились ветром, лодка встала на дыбы, словно необъезженный конь, и понеслась как стрела. Должно быть, мы все же немного запоздали, потому что на реке внезапно стало совсем светло — взошло солнце. Справа, примерно километрах в двух, отчетливо просматривался Французский берег, где-то в километре слева — голландский, а впереди — белые гребни океанских волн.

— Господи, опоздали! — воскликнул Клозио. — Как думаешь, долго еще выбираться в открытое море?