Папа - [52]

– Там мама! – шепнул мне мой отец девятнадцать лет назад, когда мы с моим мужчиной разувались. И кивнул в сторону кухни. Большой кухни «сталинки». Кухни, где никто никогда не упирался коленками в зад тому, кто жарил рыбу. – Я так рад тебя видеть, но вот мама… – шепнул нам с мужчиной мой отец.

– Да не волнуйтесь! – ободрительно улыбнулся моему отцу мой мужчина. – Да и к тому же, вы же её папа! – уверенно сказал он.

– Да. Я её отец! – гордо прошептал мой отец девятнадцать лет назад.

До сих пор удивляюсь, как можно шептать гордо. Я – человек с достаточно широким кругозором. Но в моём широком, как океан с палубы круизного лайнера, кругозоре нет такого представления, как «гордый шёпот». Это, как мне кажется, всё-таки сродни замочной скважине. Но я могу и ошибаться. И тем более я могла ошибаться девятнадцать лет назад.

Мама была на кухне, и мама попросила моего мужчину предъявить паспорт. Мне было очень стыдно тогда, девятнадцать лет назад. Всё-таки девятнадцать лет назад мне было двадцать пять, а это, как ни крути, четверть века. Когда женщине четверть века, а её мама просит мужчину этой женщины предъявить паспорт, четвертьвековой женщине становится очень стыдно, и она ждёт, что её отец скажет что-нибудь вроде: «Что за чушь?! Какой, к чёрту, паспорт?! Чаю лучше завари, оперуполномоченный Тук!»

Но мой отец тогда, девятнадцать лет назад, ничего такого не сказал, а только стал как-то тише и серее, чем обычно, и убежал куда-то в комнату. Но мой мужчина не стал возмущаться, как ожидала я, тогда казавшаяся себе очень старой, четвертьвековой. А только улыбнулся, поздоровался, представился и достал из внутреннего кармана пиджака свой паспорт. И протянул его моей маме. Мама ушла с паспортом с кухни. Сейчас там что-то вычитает и не так поймёт. Как обычно. Что «не то» можно вычитать в паспорте? Моя мама может вычитать «не то» даже на коробке спичек. Это особый дар – вычитывать не то, выглядывать не то, выдумывать не то. В паспорте моего мужчины есть имя, отчество, фамилия, год рождения и прописка. Вполне достаточно для того, чтобы вычитать не то. И тем более выдумать.

Мама возвращается и, поджав губы, возвращает моему мужчине его паспорт.

– Чаю хотите? – цедит она.

Мне тогда, девятнадцать лет назад, обидно и больно и не хочется никакого чаю, но мой мужчина пинает меня ногой под столом и, лучезарно улыбаясь, говорит моей маме:

– Да, с удовольствием! Зелёного…

– Есть только чёрный. Зелёный со Средней Азии ненавижу и никогда не пью. И в доме не держу.

– Удивительно. А я как раз только его с той самой Средней Азии и пью.

Средняя Азия – она одна и та же. Отношение к зелёному чаю разное. Это потому, что мой мужчина не умеет вычитывать не то. И зелёный чай для него – просто зелёный чай. И он его просто пьёт. Не ненавидит. Не обожает. Просто пьёт. Потому что он полезный, этот зелёный чай. И жажду утоляет.

Чаепитие девятнадцатилетней давности томным не назовёшь. Я в который раз наступаю на одни и те же грабли, пытаясь что-то доказать своей маме. Я несу пламенные речи о том, что мамы любят любых детей. Например, наркоманов. Или убийц. И приносят им передачи в больницы или отправляют посылки на зону и приезжают на свидание. Детей-инвалидов очень любят мамы. И вечных троечников любят. Просто обожают мамы вечных троечников. Бывало, принесёт вечный троечник домой четвёрку – так у мамы праздник, и она печёт пироги. Так за что же я, вечная четвертьвековая отличница, не удостоена обыкновенной, ненавязчивой, не идейной материнской любви?!

– Удостоена, удостоена! – с невыразимым ехидством говорит моя мама. – На зону попадёшь – и передачки будешь удостоена.

Мне двадцать пять тогда, девятнадцать лет назад. Я кажусь себе очень взрослой и очень опытной. Почему кажусь? Я такая и есть. Я вполне самостоятельна. Я всё так же продолжаю задирать жизнь и вырывать у неё свои отличные оценки за всё про всё, пусть иногда и доказываю ей аксиомы, в доказательствах не нуждающиеся. И, скорее всего, жизнь была бы рада меня наказать – мама всегда так и говорила мне: «Жизнь накажет!» – но, вероятно, у жизни тоже есть директор. Ну, пусть, например, бог. Да, это красиво. И будь у меня тогда, девятнадцать лет назад, с собой блокнот, как у Викиной подружки-с-первого-класса, я бы наверняка записала в него, что у учителя Жизнь есть директор Бог. И он иногда вызывает к себе в кабинет эту самую Жизнь и строго-настрого наказывает ей не трогать сильно на всю голову первых учеников, даже если они спорят с ней до хрипоты и вообще ведут себя по-хулигански. Жизнь наверняка идёт красными пятнами и тычет указательным пальчиком правой руки в оправу своих очков, и на переносице у Жизни никогда не проходящий след от этого движения. Жизнь говорит Богу, что человек такой-то уже извёл её своими выходками, и пусть он сто раз умный, но она поставит ему двойку! А Бог строго говорит Жизни, что человек такой-то просто нуждается в индивидуальном подходе, и ваша задача как учителя – этот подход найти! А не справляетесь, уважаемая Жизнь, значит, не соответствуете занимаемой должности! «Идите-идите, уважаемая! – говорит ей директор Бог. – Занимайтесь своими делами. Какими можете. А раз тут вам не по зубам, то я сам разберусь!» Непременно бы я написала такую чушь в блокнот, будь он у меня тогда, девятнадцать лет назад, при себе, как всегда был при себе у Викиной подружки-с-первого-класса. Но мы же с моим мужчиной шли знакомиться с моими родителями, а в доме моей мамы никаких блокнотов! Мой блокнот остался в гостиничном номере. Так что прямо тогда, девятнадцать лет назад на кухне родительской квартиры, некуда записывать чушь. И по моим щекам катятся злые глупые слёзы-предатели. Мне двадцать пять – четверть века! – но по моим щекам предательски катятся злые глупые слёзы. Потому что тогда, девятнадцать лет назад, я ещё пытаюсь доказывать аксиомы. Доказывать аксиомы – зло и глупо. Вот потому-то по моим щекам и катятся злые и глупые слёзы.