Папа из пробирки - [24]

Волшебная ночь; я долго плаваю, перекраивая реальность по своему желанию, окрыленный счастьем и ласковым чувством к Адриенне, внезапно обнаруженным в душе, — с некоторым опозданием, но как раз вовремя, чтобы пожалеть об упущенном. Я наделен исключительным умением переживать прошлое, которого не было.

Потом, не обсохнув, я возвращаюсь в свой номер, где прячется Яффа: она, как считается, уехала на конгресс в Тул, а потому сидит в четырех стенах, оберегая тайну своего побега в солнечные края. Я ложусь прямо на нее, даже не смыв песок, я беру ее тело взаймы, любя в эту минуту Адриенну. Полусонная, Яффа все же чувствует это, напряженно застывает, однако не отталкивает меня. От моей подлости мне же и хуже. Я рад, что Яффа поняла мое намерение бездушно ее использовать. Со мной такого еще не случалось: мое тело всегда было честнее меня самого; останься эта низость незамеченной, я только пожалел бы. Увы, Адриенна. В другой раз, в другой жизни. А эту посвяти ребенку, который для меня остается в прошлом, — как сданный на хранение и не востребованный предмет. Я никогда не приду за ним, потому что он мне уже не принадлежит.

Жак с моим чемоданом в руке переминается от нетерпения. По пути я заставлял его останавливаться раз десять — у каждой телефонной кабины. Теперь мы в зале вылета, посадку уже объявили, ждут только нас, но роды что-то затягиваются. Автомат глотает монеты с металлическим лязгом, время от времени прерывая концерт Вивальди, которым скрашивает мое ожидание коммутатор больницы.

— Франсуа! Мы опоздаем на самолет! Это же не шутки!

А мой ребенок — шутка? Не в силах оторваться от телефона, в который, стиснув зубы, бросаю монету за монетой, я ничем не отличаюсь от любого папаши, ожидающего рождения первенца, только тревожусь, помимо матери и ребенка, еще и за Симона: за три часа, что длятся роды, он, видимо, уже разгромил всю больницу.

Две разъяренные стюардессы подбегают к брату, он что-то объясняет. Волшебный эффект женской солидарности: узнав, в чем дело, рыженькая бежит предупредить экипаж, а черненькая шлет мне вежливую улыбку, вопросительно поднимая брови. Я отворачиваюсь. Меня как раз соединили с родильным отделением, и я слышу профессора Ле Галье. От его голоса у меня подкашиваются ноги. Он говорит медленно, чеканя слова, — точно произносит приговор.

— Да, знаю, знаю, — нервно перебиваю я. — Конечно, мальчик. А мать… как она себя чувствует?

Ко мне подходит Жак. Его заготовленная улыбка тут же испаряется, настолько страшно мое лицо. Он встревоженно берет меня за локоть. Дрожа, я вешаю трубку. Автомат возвращает последнюю монету. Я смотрю на брата.

— Жак… Я только что убил женщину.

6

Фейерверк начался около девяти. Я заранее купил шампанского, ледяного гаспаччо и мороженого. Мне все труднее переносить жару, — теперь, перед самыми родами, совсем невмоготу. Адриенне, правда, получше. Раньше она часто плакала, но в последние два месяца принимает голубенькие таблетки, которые совершенно изменили ее настроение. Она сама подсела ко мне после мороженого, приласкалась и, выключив телевизор, взяла в рот. Я засомневался, благоразумно ли будет… С другой стороны, в книгах о беременности об этом ничего не сказано. И в конце концов, сегодня праздник, 14 июля.

Как красива сидящая на мне Адриенна — на фоне окна, в мягких складках ночной сорочки, скрывающей живот. Я двигаюсь в ней медленно, любовно, прижимаясь лицом то к одной, то к другой груди. Моя нежная, золотистая, наполненная до краев… Она осторожно соскальзывает набок, улыбаясь уже по-матерински.

Когда в пять утра она зажигает свет и встает, я не сразу понимаю, что произошло. Тяну к себе ее подушку и накрываю голову, чтобы еще поспать. Но все слышу. Шум воды в туалете. Скрип половиц. В конце концов встаю: она сидит в кухне, белая как стена. При первой схватке я грешу на гаспаччо. При второй — на мороженое с шампанским. При третьей — бужу ее врача.

В машине «скорой помощи», где у нее отходят воды, я умираю со стыда и со смеху. Она, когда боль отпускает, тоже. Если врачи узнают, чем мы спровоцировали, как смотреть им в глаза? Мы точно двое напроказивших детей, но белые халаты и сирена настраивают на серьезный лад.

Все-таки 15 июля — не самый удачный день, чтобы произвести на свет ребенка. У медсестер сонные глаза, санитары с носилками чудом не врезаются в стены, а небритый профессор Ле Галье бесцеремонно выпроваживает меня в холл. Я собирался присутствовать при родах, даже видеокамеру захватил, но Адриенна передумала и не хочет. Ей больше не смешно. Ей больно. За мной придут позже.

И вот я стою перед автоматом с напитками, рядом с еще одним будущим отцом, который тоже явился с камерой. У него VHS, у меня «Бетамакс». Он, ругаясь, разбирает свой агрегат: как назло, именно сейчас заел, это ж надо! Из солидарности делаю вид, будто и мой барахлит. Предлагаю ему кофе лунго с сахаром — только эта кнопка работает. Коричневая жидкость выливается на подставку, а в спрыгнувший наконец стаканчик натекает лишь несколько капель горячей воды.

Я меряю шагами холл. Жаль, что не курю, было бы чем заняться. Мой собрат, вооружась отверткой, атакует внутренности отказавшей камеры. Когда за ним приходит медсестра, я втайне надеюсь, что он скажет: «Минуточку», — и не спеша закончит починку, но он отшвыривает все в сторону и трусит за ней с воплем: «Мальчик, мальчик!» Ну и что с того? У меня тоже мальчик.