Папа-Будда - [21]
— Джимми, пойдем в комнату для медитаций.
Мы сели напротив статуи Будды Я никогда еще не медитировал наедине с ринпоче — первый раз вот так, только мы вдвоем.
— Дыхательную медитацию, к которой ты привык, мы сейчас проводить не будем. Вот о чем я тебя попрошу: посмотри внутрь себя. Обрати внимание на свое дыхание, на свое тело. Внимательно прислушайся к каждой части тела, пойми, что она чувствует; не исправляй, не суди - просто чувствуй. Потом обратись мыслями к тем, кто больше всего для тебя значит: к дочери, жене, брату. Постарайся понять их и пойми, что именно чувствуешь, когда думаешь о них. Не старайся придумывать чувства, не старайся полюбить, если не любишь, просто позволь чувствам приходить и уходить, как им вздумается, и ни о чем не суди.
Я так и сделал. Пока он объяснял, я думал, у меня ничего не получится, но ринпоче помогал мне, говорил нужные слова. Мне вдруг показалось, что я впервые почувствовал свое тело, ощутил, как напряжены руки и ноги, как уязвима грудная клетка, какая дрожь пробегает по телу, — раньше-то я ничего такого не замечал. Потом стал дышать медленней, расслабился окончательно, и он попросил меня подумать о каждом из моих близких. Это было сложнее всего, потому что, когда накатывали разные чувства, он велел не судить их. Перед Энн Мари мне просто было стыдно - стыдно, что я подвел ее, пусть она и не видела ничего. Ведь она уже почти взрослая, а отец у нее ведет себя как полный придурок, и при этом учится медитации. Потом Лиз. Думать о ней тоже было тяжко, потому что я люблю ее, всегда любил, но почему-то не могу ей объяснить, как это все для меня важно. Между нами словно трещина прошла. Я чувствую это, и мне страшно. Я не хочу, чтобы так было, но не знаю, что делать. И Джон, мой брат. Напиваемся как свиньи и объясняемся друг другу в любви, а на трезвую голову сказать об этом не можем.
Слезы лились у меня по щекам, меня трясло, я не плакал так с тех пор, как был еще мальчишкой. Я сидел на подушках, весь дрожал и хлюпал носом. Ринпоче протянул мне большой белый носовой платок: я сморкнулся — в тихой комнате для медитаций будто клаксон просигналил. Мне стало смешно, и я разулыбался, продолжая при этом хлюпать. Ринпоче положил мне руку на плечо и сказал очень тихо:
— Хорошо, Джимми. В твоем доме теперь гораздо чище.
ЭНН МАРИ
В тот день мне дали роль в спектакле. Мистер Хендерсон объявил по школьному радио, что на доске объявлений вывешен список участников. На переменке я ринулась туда, и, протолкнувшись к доске, нашла свое имя. Шарлин в списке не было, и это ее задело. Впрочем, когда я подсела к ней в буфете, она не обмолвилась об этом ни словом. Она болтала с Розан, тощей каланчой, которая носит дико короткие юбки и гэповскую майку поверх школьного джемпера, пока ей не велят ее снять, - она теперь хвостом за нами ходит.
Мне страшно хотелось поговорить о спектакле, но было неловко при Шарлин, поэтому я молча сидела, хрустела чипсами и слушала, как они болтают про Кэйра Симпсона, парня из второго класса - Шарлин в него по уши втрескалась.
— Он тискал девчонку из третьего, — сообщила Розан.
— Из третьего? Не может быть.
— Правда.
— Девчонка из третьего не станет гулять с парнем из второго.
— Серьезно тебе говорю. Элисон Маккени. Моя сестра с ней учится. У них весь класс ее дразнит за совращение малолетних.
После уроков мы пошли к остановке на Байерс-Роуд. Нам с Шарлин на один и тот же автобус, а Розан собралась в гости к Шарлин.
— Ты с нами, Энн Мари?
— Нет, мне надо к маме зайти.
На самом деле никуда мне было не надо, просто не хотелось глядеть, как они завязывают друг дружке хвосты и болтают о Кэйре Симпсоне, и к тому же меня распирало рассказать кому-нибудь про спектакль.
Адвокатская контора, где работает моя мама, в двух шагах от Байерс-Роуд. Я открыла дверь – на мамином месте, за столом у телефона, сидела какая-то девушка, блондинка.
— Вам кого? — насторожившись, спросила она.
— Мне Лиз Маккенну.
Она улыбнулась:
— Ты, наверное, Энн Мари. А я Никки.
Я вспомнила: мама говорила, что у них на работе новенькая.
— Она у мистера Андерсона. Подождешь?
— А она там надолго?
— Скорей всего – у них там целая стопка документов. Но если дело важное, могу ей позвонить.
— Нет, спасибо. Дома с ней увижусь.
— А может позвонить?
— Не надо, спасибо.
Я решила пойти к бабушке — она живет от нас в двух шагах, в крохотной квартирке для пенсионеров. У нее со здоровьем не очень, и мама ходит к ней каждый вечер, покупки приносит и убирается.
Бабуля сидела у окна и, заметив меня, заулыбалась и помахала мне рукой. Я зашла в квартиру и села на стул напротив нее.
— Привет, моя дорогая. Как день прошел в школе?
— Нормально. Бабуль, мне дали роль в школьном спектакле.
— Замечательно. Будешь петь?
— Да, и играть, и, может, еще танцевать.
— Солнышко, у тебя прекрасный голос. В начальной школе ты пела лучше всех.
— Но теперь-то другое дело – отбирали знаешь как строго. И меня не просто взяли в хор, а дали целую отдельную роль.
— А что за постановка?
— «Иосиф и его разноцветное платье» .
— Мы с Роуз ее смотрели в Королевском театре пару лет назад. Чудесный был спектакль.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.