Папа-Будда - [19]
— Ты живой?
— Не знаю. Господи, сколько же я вчера выпил?
— Я почем знаю, не считала.
— Как же мне плохо. Последний раз так было… даже не помню когда…
— Хочешь чаю?
— Нет, милая, не сейчас… Может, потом.
— Как насчет «Айрн Брю» с «Резолвом» ?
— О, вот это ближе к делу.
Через пару минут она вернулась со стаканом и бутылкой в руках. Я залпом опрокинул «Резолв» и глотнул лимонаду. Во рту стало прохладнее.
— Спасибо, Лиз. Ты сама как?
— Представь себе, нормально. Когда мы пришли домой, выпила пару таблеток парацетамола — видно, подействовало.
— Даже не помню, как мы домой добрались.
— Неудивительно.
— Господи, все так плохо?
— Не переживай. Ты не один такой, никто теперь ничего не помнит.
Она встала и направилась к двери.
— Мы с Энн Мари на мессу. Маму с собой прихватим, потом попьем у нее чайку. Ты как?
— Уже почти чувствую себя человеком — эта шипучка просто волшебная штука. Может, к вашему приходу высплюсь и совсем оклемаюсь.
— Отлично. Тогда до вечера.
Около пяти позвонил Джон.
— Ну и как ты там? Пришел в себя после вчерашнего?
— А то как же.
— Обедал уже?
— Съел пару бутербродов. Но охотно смолотил бы порцию карри.
— Я так и думал. Хочешь, мы с Тришей возьмем еды в ресторанчике и заявимся к вам?
— Давайте. Пойду спрошу у Лиз, что ей заказать.
— Я захвачу кассету. Мы сами еще не смотрели.
— Какую кассету?
— Вчера, помнишь, снимали на видео.
А я и забыл, что вечеринку снимали. Кто-то из приятелей Джона купил себе маленькую видеокамеру и весь вечер носился с ней, тыкал нам в лицо и просил сказать пару слов об имениннике.
— Уже готово?
— Эту штуку просто к телевизору подключаешь - и смотришь.
— А, надо же.
— А как думал? Или Мартин Скорсезе это все должен монтировать?
— Нет, но я не думал, что все так просто.
— Ну так, сынок, на дворе почти двадцать первый век.
Все оказалось куда хуже, чем я мог себе представить. Все сидели в гостиной перед телевизором и смотрели, как мы с Джоном строим из себя полных идиотов. Я помнил, как мы танцевали под Лу Рида, как брат говорил, что любит меня, и как мы упали. Но дальше, должно быть, я совершенно вырубился, потому что вообще ничего не помню. Оказывается, ди-джей поставил «Brass in Pocket», вещь Pretenders, и мы с Джоном заплясали под нее, при этом кривлялись и скакали, как последние недоумки. Когда дошло до слов «ты меня заметишь, я пущу в ход пальчики» и там прочее, мы все это обыграли, а потом я заорал: «Я пущу в ход задницу!», спустил штаны и выставился в объектив. И вот он, пожалуйста, крупным планом — мой зад, с двумя прыщами на левой половине. Джон жмет на «стоп», и все умирают со смеху.
— Поздравляю, Джимми, ты стал звездой экрана! И показал себя с лучшей стороны.
— Да уж, это на века…
— Джон, давай дальше. А то я зад его не видела! Еще по телеку смотреть не хватало.
— Ты разве ничего не помнишь?
Я помотал головой.
— Слава богу, детей отправили по домам. Да, задница Джимми – это страшней любого фильма ужасов…
Энн Мари… Я забыл про Энн Мари. Ее в тот момент не было, но теперь вот есть эта запись — как быть? Ей ни в коем случае нельзя это видеть. Она вспомнит, что вечеринку снимали, и что я скажу? «Нет, тебе нельзя»? Тогда она точно что-то заподозрит. И дело-то не в том, что я выставил зад — над этим она просто посмеется. Дело вообще во всем. Такая пошлость. Напился как свинья, ползал на карачках, едва ворочал языком — и все это снято на пленку. На вечеринках-то это обычное дело: надираешься в стельку, потом все забываешь — а если и вспоминается чего, то словно в тумане, так что особо не мучаешься, - да и чего мучиться, ведь все были такие.
Но когда тебе двенадцать, а твой отец ведет себя как полный кретин… Я не мог на это смотреть. А всем, похоже, было очень весело. Даже Лиз.
— Что стряслось, Джимми? Чего такой мрачный?
— Он думает, жаль, гример не напудрил попку, а то эти прыщики…
— Не смешно.
— Да брось ты, капля клерасила — их как ветром сдует.
— Не смешно.
— Где ты посеял чувство юмора? Парень, ты упился в дым. Все упились.
— Отвратительно все это.
— Ладно тебе, мы все пьем и ведем себя как придурки. С тобой бывало и не такое. И со мной, кстати, тоже.
— Но на пленке - это другое дело.
— Слушай, по каналу «Скай» эту пленку никто не крутит.
— Если бы Энн Мари осталась дома, она бы это увидела.
— Она могла увидеть весь этот номер еще вчера, если бы ушла чуть позже.
— Не напоминай. Меня уже тошнит.
— Это желудок отходит после вчерашнего. Завтра будешь как огурчик.
Я встал с дивана.
— Не могу поверить. Вы так себя ведете, будто ничего не случилось.
Я нажал на кнопку и вынул кассету. Подержал ее в руке.
— Кассета одна?
— Пока одна. Питер сделает еще парочку, но он отдал мне исходник, чтоб мы посмотрели прямо сегодня.
На каминной полке лежали ножницы. Я вскрыл кассету, вытащил пленку — длинная черная лента с шуршанием упала на пол, - взял ножницы и начал ее резать.
Джон вскочил и попытался выхватить у меня пленку, но было поздно. Я поднял пленку над головой, и он стал выкручивать мне руку.
— Джон, осторожнее: ножницы!
Триша пыталась его оттащить. Лиз, опешив, смотрела на нас.
— Ты что, черт возьми, делаешь? Это моя пленка, моя.
— Не хочу, чтобы моя девочка меня видела таким. Пусть никто никогда больше это не видит.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.