Пантера Людвига Опенгейма - [36]

Лейла отступила от него. Хозяйка остановилась от гостя шагах в пяти, пристально разглядывая молодого человека.

– Так это и есть твой жеребец? – спросила она.

Кровь бросилась в лицо Давиду. Это не ушло от внимания хозяйки дома. Не находя объяснений такому поведению, она вновь нахмурилась.

– Он хорош, Лейла, – сказала она. – Я всегда знала: у тебя отличный нюх на таких молодцов… Что ж, молодой человек, мои условия настолько лестны, что вам могли бы позавидовать самые дорогие куртизанки в этом городе. Если вы окажетесь не только красавчиком, но и таким, каким вас описала Лейла, я буду платить вам за один… э-э… сеанс пятьсот монет. Но, повторяю, вы должны быть славным жеребцом. Вас, кажется, зовут Рудольф Валери?

Немного помедлив, Давид кивнул.

– Отлично, – проговорила герцогиня.

Только сейчас Давид разглядел ее руки – белые, прекрасной формы, с унизанными дорогими перстнями пальцами, с длинными, отточенными, кроваво-алыми ногтями.

– Когда вы хотите начать, ваша светлость? – спросил он.

Глаза Равенны Руоль заблестели.

– Здесь, сейчас же, – с насмешкой ответила она.

Давид оглянулся на Лейлу – лицо ее было непроницаемо.

– Вы стесняетесь моей фрейлины?

– Нет. Но… пусть она уйдет.

Теперь герцогиня нахмурилась не на шутку:

– Вы забываетесь. Здесь я ставлю условия.

Давид медлил.

– Что с вами, молодой человек? Мне говорили о вашем положении. Кажется, вы плохой игрок? Я надеюсь, вы пришли сюда не за тем, чтобы препираться со мной?

– Да, вы правы, я пришел не за этим, – проговорил Давид и, шагнув к герцогине, добавил: – Надеюсь, госпожа Руоль, вы не будете против, если ваша служанка закроет двери.

Не дожидаясь согласия патронессы, Лейла подошла к дверям; плотно прикрыв их, прижалась к ним спиной. Герцогиня снисходительно улыбнулась:

– Это все, мой мальчик?

– Что касается увертюры, ваша светлость, – с вызывающей улыбкой поклонился он.

7

В кафе, недалеко от дома Баратрана, днем спустя Давид пил вино и курил папиросы. Он проклинал себя за глупую выходку гордеца. Давид вспоминал, как шагнул к хозяйке трижды проклятого дома; как она задохнулась от возмущения и восторга, когда, пойманную за копну волос, вдруг решившуюся на сопротивление, ее швырнули на ковер… Уже у самых дверей, отстранив Лейлу, он обернулся к лежавшей на полу женщине, казавшейся изломанной, едва живой. Его усмешка стоила ему целого состояния, а скорее всего – жизни. «Вы слишком низко цените мои услуги, ваша светлость!» – бросил он и вышел. Какая чудовищная расточительность!

– Вы господин Гедеон? – окликнул его незнакомый детский голос.

Перед ним был обычный оборванец в кепке.

– Я, – ответил Давид. – Что тебе?

Мальчуган вытащил из-за пазухи конверт, сунул его в руки адресату и был таков. Давид без промедления разорвал конверт и, выудив сложенный вдвое листок, сразу узнал бумагу и почерк.

«Поздравляю, Давид! Герцогиня подняла цену до 1000 монет! Завтра в шесть вечера тебя будет ждать экипаж у дверей нашего кафе.

P.S. Ты гениален!»

Давид смял в кулаке письмо. «Что ж, ваша светлость, – скрипнув зубами, улыбнулся он самому себе, – вам придется забыть слово “жеребец”, а если вы еще хотя бы раз нахмурите брови так, как это привыкли делать, я отлуплю вас. И поверьте, это будет ой как больно!» Он перечитал письмо, а, закурив новую папиросу, улыбнулся самому себе: «Ты тоже гениальна, Лейла». Давид вдруг поверил, что та минута – избавления от этой женщины, – минута, о которой он думал последнее время, которой так боялся и в которую до конца не верил, обязательно придет. Когда? Он этого не знал.

Но, может быть, очень скоро…

8

Он приезжал к Равенне Руоль каждый день в шесть часов вечера и уезжал в полночь. В его распоряжении был один из экипажей герцогини. Но каждые из этих шести часов отнимали часть его жизни! Эта женщина была не просто роскошной красавицей, истекавшей похотью, она оказалась той ослицей, которую стоило убить, чтобы доставить ей настоящее удовольствие.

Они мучили друг друга в каждом уголке замка – везде, где могли уместиться двое, чтобы совершить акт совокупления. Лейла была тенью их вынужденного греха. Она сопровождала их с блокнотом, куда заносила ежедневный заработок Давида. Герцогине это нравилось. Стиснув зубы, Давид сносил выдумки женщин. Ему нужны были деньги, и он задался целью – любой ценой получить их.

Однажды за ужином, ловя его взгляд, герцогиня спросила:

– Рудольф, не скрою, меня беспокоит один вопрос. Когда наш контракт закончится и ты получишь необходимую тебе сумму, мы… останемся любовниками?

Давид подарил ей самую обворожительную улыбку:

– Конечно, милая. Ты – мой цветок! Моя белоснежная роза!

Лейла только усмехнулась этой лжи, но не выдала хозяйке своих чувств.

– И ты не пожалеешь об этом! – зарделась герцогиня. – Вот увидишь, Рудольф, я буду самой щедрой любовницей!

Он ненавидел ее. Ненавидел ее жадный рот, наглые глаза, ее грудь, пышные золотые волосы, – все, из чего она была слеплена! И особенно – ее кроваво-алые ногти. Давид боялся раздеваться при старике и Пуле, когда возвращался домой.

Но еще больше он ненавидел Рудольфа Валери. Давида неотступно преследовало ощущение, что сам он и впрямь раздвоился. Тот, второй, появился уже давно, но именно сейчас эта раздвоенность стала реальной до ощущения панического страха. Он перестал быть просто Давидом Гедеоном. Рядом всегда находился его отвратительный двойник, двуличный и опасный тип, которому незнакомка на пирсе однажды дала придуманное ею имя. С Лейлой этот ублюдок страстно желал быть зверем, но в сердце испытывал неистребимый страх; с герцогиней он был способным альфонсом и талантливым лицемером; с глупой Розаной – жестоким насильником; для несчастного Герцога он стал безжалостным палачом. Рудольф Валери давно зажил своей собственной жизнью. Теперь ему не только был не нужен тот – другой, настоящий, – теперь он сам медленно, но верно становился первым…