Пантера Людвига Опенгейма - [31]

Зажмурившись от яркого солнца, тяжело дыша, Огастион Баратран держался за грудь. Слева, под соском, его пытала такая боль, словно сердце готово было вот-вот разорваться. Что же случилось? Что он видел – там, в будущем?! Ладонью свободной руки старик прикрыл глаза.

Боль медленно отступала…

Он обязательно расскажет своим ученикам о великом путешествии, которое они совершили с Каем Балтазаром, своим другом! Расскажет, когда убедится, что не промахнулся в своих учениках. Что каждый из них – достоин его откровения. А главное, когда их будет не трое – четверо. Ведь это должно случиться. Обязательно. Эта девочка с удивительными синими глазами и ясной улыбкой должна стать частью их семьи! Иначе горе его будет безутешно. Лучше других он знает, что в ней, пока еще – подростке, живет толика неспокойной и неистовой души его друга – ее деда.

Только бы силы раньше времени не оставили его!..

2

Давид и Пуль шли вдоль набережной Пальма-Амы, за которой светилась весенним солнцем бухта, пестрая от пароходов, яхт и рыбачьих лодок. За бухтой, вбирая в себя все солнце без остатка, переливаясь всеми оттенками золотого, сверкал океан.

Они прошагали молчком полмили.

– Ты скоро станешь таким же молчаливым, как Вилий Леж, – сказал товарищу Пуль.

– Я уже стал таким, – хмуро откликнулся Давид. Он выбросил недокуренную папиросу, посмотрел в сторону океана. – Это как во сне: хочешь закричать, но ты нем, хочешь вскочить с постели, но понимаешь, что парализован. Но из каждого кошмара можно вынырнуть. Мой кошмар – явь.

– Конечно, женщина?

– Узнай я сейчас, что ее больше нет на белом свете, я посчитал бы себя счастливцем.

Придерживая шляпу, щурясь от солнца, Пуль задрал голову к весеннему небу. Там, в синеве, прямо над ними, под быстро плывущими облаками кружились стрижи. Птичья стая кочевала над пляжем, набережной и кипарисами, то и дело рассыпалась, ныряла вниз и снова взмывала в синеву. Следя за ее движением, бывший циркач сказал:

– Дело дрянь. – Он поправил шляпу и обернулся к другу. – Со мной однажды приключилось нечто похожее. Рассказывать не стану. Давать советы – тем более: рецептов для этой хвори не сыщешь. Хотя… – он неожиданно усмехнулся, – когда-то я читал, что один персидский шах, попав в подобный плен, нашел простой выход из положения.

– Какой же?

– Убил свою любовницу.

Давид усмехнулся.

– И как он ее убил?

– Это имеет значение?

– Да.

– Заколол ее в постели – сразу после очередной любовной игры. – Пуль покачал головой. – Но вам, дружище, я не предлагаю пользоваться такими рецептами!

Он не заметил на губах своего друга странной усмешки…

Весна оживила город. Уже давно град не хлестал по утрам в окна домов. Прошли ледяные ливни. Дующие с океана ветра, приносящие терпкую соленую влагу к маленьким ресторанчикам и рынкам, что растянулись вдоль всего побережья, стали теплее. Пальма-Ама наполнялась благоуханием расцветающей природы.

– Прокатимся? – предложил Пуль, обернувшись к догонявшему их открытому, свободному от пассажиров экипажу. – Сегодня в цирке на Весенней площади премьера. Дрессированные тигры и леопарды госпожи Долорес Род, а также ее обезьянки и собачки. Но это не самое главное. Там будут акробатки, с которыми я хорошо знаком. Девицы – прелесть! А Кларисс, воздушная гимнастка, просто сведет тебя с ума. Даю слово, все они будут счастливы, если мы приедем к ним вместе. Ну же, Давид, соглашайся! Вот и наш извозчик! А усищи-то у него какие!..

Вслед за Пулем и Давид обернулся на дорогу. Кнут старика-возницы легко щелкнул над крупами лошадей, экипаж припустил вперед.

– Эй! Куда?! Каналья, – ничего не понимая, возмущенно пробормотал Пуль. – Проучить бы наглеца! – И тут же взглянул на товарища. – С тобой-то что?..

Давид стоял, не двигаясь, а затем оттолкнул Пуля, словно тот мешал ему, и бросился вслед за экипажем. Тот уже далеко обогнал их и уезжал вперед. Застыв на тротуаре, Карл Пуливер недоуменно смотрел вслед своему другу. Давид на ходу заскочил в экипаж, но возница даже не обернулся на своего неожиданного седока, словно это его и не касалось.

– Куда мы едем, Ясон? – спросил Давид, когда экипаж вовсю катил по набережной.

– Тут близехонько, сударь, – ответил извозчик.

Минут через пять экипаж остановился у парадного входа той самой гостиницы, где Давид прожил месяц, ожидая Евгению. Глядя на обшарпанный фасад здания, обращенный к порту, он думал, что все, происходившее с ним тогда, было вовсе не с ним, но с другим человеком. Что тот Давид, который был раньше, остался где-то между Гроссбадом и Пальма-Амой на огромном дрейфующем корабле, с пачкой мокрых папирос в кармане плаща; не знающий ни того, что ему делать, ни того, куда плыть, к какому берегу пристать… Но что же тогда происходило с этим Давидом, что сидел сейчас в экипаже?

– Где она? – спросил он. – Номер?

– Шестьдесят четвертый, сударь, – ответил возница.

Давид проскочил мимо метрдотеля. Третий этаж, темный коридор, знакомая дверь. Переведя дух, он постучался в свой номер. Еще раз. И еще. Но открывать дверь ему не торопились.

Тогда он с силой толкнул дверь…

Комната была пуста. Остановившись в самом центре ее, Давид тупо разглядывал знакомые предметы. Затем он сорвался с места. Распахнул оба шифоньера. Отодвинул все картины, ища крохотный глазок в стене, через который он мог предстать сейчас таинственным зрителям в образе зверя, мечущегося в тесной клетке. В длинном зеркале он поймал свое лицо – оно было мертвенно-бледным, неузнаваемым, с глазами потерявшего разум человека… С трудом соображая, зачем он здесь, Давид выглянул в окно – коляски Ясона у парадного не было. Над ним вновь посмеялись? Вряд ли! Неожиданно взгляд его наткнулся на конверт, заправленный одним концом под голубой умывальный кувшин.