Панорама времен - [8]

— Да, я смогла бы с ним справиться. Если бы он все-таки вломился в дом, я собиралась треснуть его кочергой, а потом проткнуть кухонным ножом. — тарджори снова рассмеялась.

Однако ей было вовсе не смешно. Неужели она действительно собиралась так поступить?

Глава 3

Осень 1962 года

"Нужно каким-то способом избавиться от этих проклятых шумов, возникающих во время эксперимента, — мрачно размышлял Гордон, собирая свой потертый портфель. — Эта чертовщина никак не желает исчезать. Если не удастся найти причину и устранить ее, то эксперимент лопнет, как мыльный пузырь”.

Он всегда останавливался перед этой пальмой. Каждое утро, когда Гордон Бернстайн захлопывал желтую дверь своего бунгало, он поворачивался и смотрел на это дерево как на доказательство того, что он действительно здесь, в Калифорнии, и это не декорации, а реальность. Силуэт растения устремлялся в безоблачное небо, как молчаливый экзотический символ. Существующий сам по себе, он производил на Гордона гораздо более сильное впечатление, чем непривычно свободные автотрассы или неизменно теплая погода.

Большую часть вечеров Гордон просиживал дома с Пенни, допоздна, читая и слушая записи народной музыки, так же как много лет назад в Колумбии. У него остались те же привычки, и он забывал, что здесь, в полуквартале от его бунгало, плещут волны океана, накатывает на песок прибой. Если окна оставались открытыми, то шум волн становился очень похожим на гудение авто на Второй авеню — далекий гул другой жизни, от которой он успешно отгораживался здесь, в своем жилище. Итак, каждое утро он выходил из дома, нервно позвякивая ключами, что-то бормоча про себя, и только пальма возвращала его к реальности нового дня.

В уик-энды как-то легче верилось, что ты в Калифорнии. В эти дни он просыпался и видел рядом золотистые волосы Пенни, разметавшиеся по подушке. В будни она вставала раньше, чтобы успеть в школу, и уходила, когда он еще спал. И тогда на ее половине постели ничего не оставалось, даже вмятины.

Гордон опустил в карман ключи и пошел вдоль образованной хвощом изгороди на широкий бульвар Ла-Ойя. Улицы его тоже удивляли: настолько широкие, что он мог свободно разместить свой “шевроле-58” и при этом оставалось много места для двух рядов проезжей части. Они были такие же большие, что и участки, на которых стояли дома, и как бы создавали ландшафт для истинных хозяев — автомобилей.

По сравнению с узкой Второй авеню, которая больше всего напоминала вентиляционную шахту между высокими кирпичными домами, ширина здешних улиц поражала роскошью. В Нью-Йорке Гордон всегда настораживался, когда спускался вниз и открывал наружную дверь из армированного стекла, ибо боялся увидеть толпы людей. Люди торопились, неся мимо него кипение чужой жизни. Здесь же ничего подобного: Наутилус-стрит казалась плоской белой равниной, поджариваемой утренним солнцем, и совершенно безлюдной. Он забрался в свой “шевроле”, рев заработавшего двигателя расколол тишину и словно вызвал из небытия длинный приземистый “крайслер”, который перевалил через подъем на расстоянии одного квартала отсюда, а затем обогнал машину Гордона, пронесшись метеором мимо.

По дороге к университетскому городку Гордон держал одной рукой руль, а другой крутил настройку радиоприемника, пробираясь сквозь грохот и треск, которые здесь почему-то считались поп-музыкой. Вообще-то он предпочитал стиль “кантри”, кроме того, питал странное пристрастие к старым песенкам Бадди Холли, а недавно даже обнаружил, что мурлычет их про себя: “С каждым днем это становится ближе… Да, вот это будет день…” Он наткнулся на песенку “Бич бойз” и оставил ручку в покое. Слова песни о песке и солнце будто пересказывали содержание вестернов. Гордон съехал по наклонному бульвару Ла-Ойя. Вдали, на волне прибоя, виднелись маленькие точечки. Это развлекались дети, которые почему-то находились на побережье, хотя занятия в школе уже две недели назад как начались.

Спустившись с холма, его “шевроле” попал в гущу медленно двигавшихся машин — в основном больших черных “линкольнов” и “кадиллаков”. Гордон чуть притормозил, рассматривая новые здания на Маунт-Соледад. Землю вокруг зданий выравнивали так, чтобы образовывались террасы. Грузовики, как насекомые, сновали по разрытой земле. Гордон кисло улыбнулся. Он знал, что, если ему удастся закончить свой эксперимент, получить блестящие результаты и добиться повышения в должности, а значит, и в окладе, — все равно такой дом из кедра и стекла будет ему не по карману. Можно, конечно, усердно давать консультации на стороне и не подниматься по иерархической лестнице в университете, а хитростью добиться должности декана на полставки, тем самым резко увеличив свой ежемесячный доход.

Гордон поморщился, его густая черная борода чуть вздернулась вверх. Когда “Бич бойз” сменились звонкими “Очистимся от грязи” и “Давайте пробираться”, он переключил коробку скоростей, и машина с рычанием рванула к кампусам Калифорнийского университета в Ла-Ойе.

Гордон рассеянно постукивал пальцем по дьюару с жидким азотом, раздумывая над тем, как объяснить Альберту Куперу, что ему, собственно, нужно. Парень ему почему-то не был симпатичен, хотя выглядел он весьма приятно: песочного цвета шевелюра, неторопливая речь, не всегда отчетливая; мускулист, очевидно, благодаря подводному плаванию и теннису. Однако иногда неразговорчивость и невозмутимое спокойствие Купера казались Гордону сродни туповатости; а веселый, добродушный нрав существовал СЛОВНО ДЛЯ того, чтобы испытывать терпение Гордона, и он время от времени непроизвольно ощетинивался.