Паноптикум - [95]

– Ах ты, сука! – вскричал он, вскакивая на ноги. Рубашка его была в крови. – Твой отец накажет тебя за это. Я скажу ему, какой дьявол сидит в его дочери.

Я схватила лопатку, которой мы чистили черепаший загон, и, прежде чем доктор успел уйти и сообщить Профессору свои измышления обо мне, ударила его со всей силы по спине. Он упал и закрыл голову руками. Как я и думала, он был трусом. Он свернулся, как мечехвост, – это у него была голубая кровь. Я невольно представила себе, как наношу точно рассчитанный удар лопаткой по его позвоночнику и раздробляю его, как разлетаются во все стороны осколки костей. Но затем я подумала о тех, кто ждал его дома, – жена, дочери, верная собака и вышколенная служанка, а также о его пациентах, которым требовалась помощь, и не стала наносить жестокий удар, но лопатку из рук не выпускала.

Я пододвинула к нему блокнот и авторучку.

– Пишите свое заключение. Сообщите отцу, что я не потеряла невинности.

Он написал все, что я требовала, не смея поднять на меня глаз. Затем вырвал листок с заключением из блокнота и отдал мне.

Я открыла дверь для посетителей, ведущую на улицу. Он потянулся за пиджаком, но я наступила на него ногой. Я хотела, чтобы все видели его окровавленную рубашку.

– Так пойдете, – бросила я.

Когда он ушел, я заперла дверь и сложила пиджак, который собиралась потом выбросить в мусорную кучу. У меня было ощущение, что я испачкана руками и вожделением доктора, я испытывала потребность немедленно очиститься. Подойдя к своему аквариуму, я залезла в воду и сразу почувствовала облегчение. Вода словно стирала все, что он со мной делал. Мои запястья все еще кровоточили, и струйка крови извивалась в воде. Чтобы выбросить этот вечер из головы, я представила себе Гудзон, сумеречные леса. Я была дождем, льющимся на улицы и сады Бруклина, на булыжную мостовую в переулках за рыбным рынком. Целую тысячу ночей я не буду вспоминать о том, что произошло, не буду думать о дураке докторе, полагавшем, что можно овладеть человеческим существом всего лишь ради его необычности, – так многих привлекает кожа акулы, как говорят, самая красивая в мире.

Я вылезла из аквариума, надела халат и легла на пол рядом с черепашьим загоном. Не знаю, что делала черепаха – спала, мечтала или вспоминала что-то. Солнечный свет проникал под задернутые шторы, образуя разнообразные фигуры на полу: кролика, шляпу, птицу в полете. Этот инцидент не заставит меня забыть, что я знаю, какова любовь. За окном пели ласточки, кружась в молочно-белом свете. На каждой ветке грушевого дерева в нашем дворе разворачивался новый зеленый листок. Пришла настоящая весна, время года, которое до сих пор было моим любимым. Но теперь я хотела, чтобы наступила зима и все покрылось снегом, даже если мои руки будут мерзнуть без перчаток. Я решила, что никогда больше их не надену – ни для тепла, ни для того, чтобы спрятать руки, – пускай все видят, кто я такая.

Май 1911

ДЕНЬ БЫЛ в разгаре, когда Морин постучала в дверь. Воздух к этому времени прогрелся, и в спальне Коралии было душно. Не получив ответа, служанка приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

– Даже если ты заболела, все равно когда-то приходится просыпаться, – произнесла она и вошла в комнату, уверенная, что у нее есть средство против любого недомогания, какое может поразить ее воспитанницу. Коралии хотелось, чтобы Морин хоть раз оставила ее в покое. Она была не в том состоянии, чтобы общаться с людьми и разговаривать с ними – и тем более с Морин, у которой был просто талант угадывать ее настроение. Замкнувшись в себе, Коралия спряталась под одеялом, а служанка между тем поставила поднос с чаем и печеньем на прикроватный столик. Коралия заползла еще глубже под одеяло, когда Морин начала было раздвигать шторы.

– Не надо, – жалобно попросила она. Морин бросила на нее тревожный взгляд, и Коралия добавила: – У меня глаза от света болят.

Она не хотела, чтобы Морин увидела у нее на запястьях два алых кольца, которые постепенно бледнели, но были еще заметны.

– А кроме глаз ничего не болит? – Морин знала свою воспитанницу слишком хорошо и сразу поняла, что глаза – не единственная проблема. Присев на край кровати, она немного спустила одеяло и перед ней предстали шрамы. Она испуганно втянула в себя воздух, затем взяла руку Коралии и провела пальцем по следу, оставленному леской.

– Что произошло? – спросила она в смятении. – Готова поспорить, без мужчины тут не обошлось. Не может быть, чтобы это был фотограф, – я предупредила его, что сотру его в порошок, если он тебя обидит.

– Нет, это не он.

Морин вскочила со свирепым выражением лица, словно собиралась бежать и немедленно наказать преступника.

– Тогда кто? Где этот изверг?

– Надеюсь, далеко отсюда.

Морин понизила голос.

– Он добился того, чего хотел?

Коралия отрицательно покачала головой.

Служанка принесла из кухни настойку из корня морены и чертополоха, чтобы сделать Коралии припарку. Она утверждала, что припарка залечит шрамы. Чертополох был распространенным средством, хотя бродячие собаки погибали, если пытались жевать его на полях.

– Надо сообщить твоему отцу, – сказала Морин, обработав раны Коралии припаркой.