Паноптикум - [25]
— Присядьте, пожалуйста, — сказал господин Вимпич, которому было известно, что с людьми, приговоренными к смерти, перед казнью следует обращаться как можно вежливее. — Будьте добры: внимательно прочитайте отчет господина инспектора. Прошу вас сохранять спокойствие, не падать духом, вести себя мужественно. Выше голову!
Вимпич протянул отчет сыщика Карою Нулле, и тот стал его изучать, по нескольку раз перечитывая отдельные строки. Во время чтения рот у него раскрывался от изумления, он часто моргал и весь трясся. По мере чтения дрожь все усиливалась. У него дрожали даже уши, даже коленные чашечки, даже мизинец на руке, державшей бумагу. Дочитав отчет до конца, господин Нулла сложил его, отдал господину инспектору Дегре и поднялся с места.
Вимпич с подозрительной вежливостью спросил:
— У вас имеются какие-нибудь замечания?
Губы господина Нуллы шевелились, но изо рта у него не вылетало ни звука. Вимпич поощряюще сказал:
— Соберитесь с духом. Как можно, чтобы взрослый человек так раскисал! Расскажите нам все, этим вы можете облегчить свое положение! Пока вы говорите здесь со мной, вам ничто не угрожает.
— Хорошо, — сказал Карой Нулла. — Я вам все скажу. Это просто дурацкий отчет.
— Что такое? — воскликнул Вимпич с ужасом. Он никак не мог ожидать, что господин Нулла произнесет такое оскорбительное слово.
Господин Нулла сам казался удивленным своей храбростью. Он продолжал трястись всем телом, но, очевидно, все-таки слово «дурацкий» придало ему решимости.
— Да, дурацкий, — повторил он. — Бессмысленный. Вдова Шоренбах — сестра моей жены, я встретился с ней на площади Верешмарти, чтобы обсудить некоторые дела. Мы вместе пошли к ней домой. Почему она опустила штору? А кто же не опускает штору зимой вечером? Колеблющиеся тени? В этом, надо сказать, повинен я: я просто ходил взад и вперед по комнате. Разве можно все это назвать подозрительным? Что касается молодого брюнета, то это мой племянник, сын госпожи Шоренбах, а молодая девушка, оставшаяся ждать у дверей, — его подружка, на которой, я надеюсь, он никогда не женится. Вас интересует подслушанный разговор? Он сводился к тому, что моя свояченица предлагала мне, чтобы я пока не говорил жене, как обстоит дело. Вот и все. А остальное? И остальное — сплошная глупость! Но теперь уже все равно. Пятнадцать лет я проработал здесь…
Тут в огорченном голосе господина Нуллы послышались звенящие ноты, монотонная речь мгновенно превратилась в страстное ораторское выступление. Патетическими жестами подчеркивал он наиболее яркие места своей лебединой песни, которую даже мухи не осмеливались прервать своим жужжанием, только кто-нибудь из присутствующих изредка чихал. Проникновенными словами прощался он с банком, с работой, со своей честностью и усердием, с самою жизнью. В своем кратком историческом обзоре пятнадцати лет, проведенных в банке, господин Нулла сумел подняться до героических высот, ему не хватало лишь кинжала в тощей длани, чтобы всадить его пылким движением в сердце. Закончив свою горькую речь вздохом мировой скорби, он повесил зонтик на согнутую в локте руку, низко поклонился и вышел из комнаты, прежде чем я успел что-либо сказать. Он шествовал по плюшевым коврам банковских коридоров к выходу торжественно, словно человек, только что принявший какое-то героическое решение.
Под вечер того же дня я звонил в квартиру Кароя Нуллы. На прибитой к двери медной дощечке было выгравировано: «Карой Нулла, чиновник», и это звучало претенциозно. Господин Нулла мог, конечно, заказать себе и более дешевую дощечку, но, очевидно, он придавал этому особое значение.
Дверь мне открыла прислуга — крестьянская девушка с испуганным взглядом. Такие служанки бывают лишь в очень небогатых семьях. Этих девушек можно по двадцать раз на дню посылать за одной сигаретой, если хозяину жалко сразу расстаться с суммой, которую надо заплатить за пачку. Матери их каждые два месяца приезжают в столицу и пользуются случаем напомнить хозяйке, у которой живет в прислугах дочь: «Если она не будет вас слушаться, то дайте ей затрещину, да посильнее!» Но хозяйки с чувствительной душой предпочитают вместо затрещины давать прислуге расчет. Эта крестьяночка казалась сейчас ужасно испуганной, она даже не подождала, пока я сниму пальто, а сразу увлекла меня по направлению к столовой.
— Что случилось? — спросил я.
— Господин… — пробормотала она.
— Что случилось с господином?
— Господин отравил себя и умер, — прозвучал безумный ответ.
У меня не было времени спросить у нее о чем-нибудь еще. Я уже стоял в столовой перед диваном, покрытым старым ковром, на котором, плотно сомкнув веки, лежал Карой Нулла и как будто спал, только лицо у него было синее и распухшее. Любящие члены семьи успели скрестить ему руки на груди. Рядом с диваном стоял с важным видом врач, словно одно его присутствие могло воскресить умершего.
Жена господина Нуллы сидела в углу и горестно причитала. Пиштике смотрел на все с любопытством: ведь он первый раз в жизни видел мертвого. Эвике же рыдала по всем правилам, можно даже сказать — классически, орошая слезами грудь того, кто никогда больше не будет содержать свою семью. На стенах висели пыльные портреты доживших до почтенной старости отцов, дедушек и даже прадедушек. Мебель была в старом немецком стиле. На буфете рядом с посеребренной хлебницей и несколькими фарфоровыми статуэтками валялись пять пенгё и портфель. Кое-кто из соседей уже собрался вокруг покойника, с любопытством наблюдая за трагедией поверженной в отчаяние семьи. Точно так же они окружили бы господина Нуллу, если бы судьба послала ему самый крупный выигрыш в лотерее или если бы в его квартире была назначена распродажа с молотка.
