Пани царица - [55]
– Гос-споди! – простонала Ефросинья. – Кто это тебя?!
– С коня упал, – буркнул Егорка. – Дайте умыться и попить, тетя Фрося.
Он странно вертел головой, и Ефросинья не сразу поняла, что Егорка пытается повернуться поудобней, чтобы лучше видеть почти незрячими глазами. Причем на хлопочущую хозяйку он почти не обращал внимания – взор был прикован к Стефке.
Молодая женщина стояла неподвижно, почти все время держала глаза опущенными, только изредка со ждущим, тревожным выражением вскидывала их на Егорку и тотчас отводила, словно пугалась его жадных, измученных взглядов.
«Вот оно что, – подумала Ефросинья, наливая в шаечку теплой воды из чугунка, – Егорка за этот год, выходит, не излечился от своей безнадежной любви. А Стефка-то как затаилась… С чего бы вдруг?»
Егор начал плескать воду в лицо, кряхтя от боли. Стефка, доселе стоявшая недвижно, тискавшая перед собой ладони, шагнула к нему:
– Дай помогу.
Взяла чистый лоскут, принялась обмывать изуродованное лицо парня. Вода тотчас стала грязной, кровавой.
Егорка притих, закрыл глаза, только дышал тяжело, резко. У Ефросиньи при взгляде на них зашлось сердце…
– Да что ты врешь, – вдруг испуганно сказала Стефка. – Ни с какого коня ты не падал, это тебя бил кто-то, крепко бил!
– Падал, падал, – буркнул Егорка, – вот те крест. Ну а сначала – да, били.
– Никита? – резко спросила Стефка, и Егорка изумленно на нее вытаращился:
– Откуда ты знаешь?
«Ох, какая большая тайна, – с горькой насмешкой подумала Ефросинья, – ну прямо-таки нипочем не угадать!» Ей тоже почему-то сразу пришло в голову, что Егорка избит Никитой.
– Ну, говори скорей, не томи, что приключилось? – Стефка нетерпеливо схватила Егора за руку, но молодой стрелец вдруг перехватил ее ладонь, притянул к своей щеке, прильнул к ней и блаженно прикрыл запухшие глаза… Потом выговорил, словно через силу:
– Тетя Фрося, беда. Я как мог спешил, чтобы тебя упредить. Из полка ушел, коня украл, да у самой заставы он меня сбросил, там собаки под ноги кинулись. Бегом бежал… Полк послезавтра в Москве будет, но тебе к тому времени уйти надобно, потому что Никита хочет тебя убить, как воротится. Когда мы стояли под Тулою, он с каким-то колдуном дружбу свел, тот ему зелье дал злое – так, с виду корешок невидный, а коли в горячей воде его настоять, это яд. Человек от него разум теряет, сам не знает, что творит, руки на себя хочет наложить. Так что ты сама себя убьешь, никто и не подумает, что Никита виновен. А как тебя схоронит, то Стефку за себя возьмет и станет вместе с ней сына растить.
Ефросинья была так изумлена, что даже не испугалась в первую минуту.
– Опять за рыбу гроши, – пробормотала растерянно. – Я-то думала, он угомонился…
– Напрасно надеялась, – сквозь зубы процедила Стефка. – Он никогда не угомонится, ты разве не знаешь, что на зло угомону нет? Ладно, а теперь скажи, почему ты с ним подрался? – обратилась она к Егору, и даже в тусклом свете лучины стало видно, что лицо того вновь пошло красными пятнами от смущения.
– Да я у него… да я у него… – забормотал парень, не находя слов, и Стефка сердито прикрикнула:
– Ты, ты… Что ты? Что у него? По?лно солому жевать, говори толком!
– Я у него позволенья спросил жениться, – проворчал Егорка.
– На ком? – глупо спросила Ефросинья.
Егор поглядел на нее как на последнюю дуру:
– Да уж не на тебе, тетя Фрося! Неужели на ком другом, как не на Стефке?
– А он…
– А он мне дал раза, потом другого, я на пол грянулся, он на меня сверху насел и ну мутузить, а сам словно помешался, языком и кулаками наперебой молотит: я-де сам на ней женюсь, Ефросинью со свету сживу, а коли ты будешь вокруг моего дома круги нарезать, то я ноги тебе выдеру и собакам на прокорм выкину. Конечно, я только в первую минуту сплоховал, а потом ничего, опамятовался, дал ему сдачи, – похвалился Егор. – Небось рожа его еще покраше моей будет. Когда я сбег, он валялся без памяти.
– Не убил ли ты его? – полюбопытствовала Стефка, а когда Егорка возмущенно воскликнул:
– Господь с тобой, что ли, я нехристь какой и убивец?
Она холодно бросила:
– А жаль!
– Ох, Степушка… – тяжело вздохнула Ефросинья. Она редко так называла подругу – разве что в минуту крайней тоски. – Угомони ты свою душеньку. Ну что ж такая непрощающая? Сколько времени минуло, уж и сын у тебя от Никиты, а ты все никак…
– Ладно, – с едким смешком выдохнула Стефка, – уговорила. Я свою душеньку угомоню, а твою угомонит Никита. Вот и хорошо всем будет, верно? – И вдруг, не переводя дыхания, закричала во весь голос: – Да ты, Фроська, никак в уме повредилась со страху или в юродивые намерилась податься? Небось пойдешь на паперти у Василия Блаженного выкликать? Да соберись с умишком последним, сообрази: Никита убивать тебя идет!
Разбуженный ее воплем, вмиг проснулся и заорал Николка. Ефросинья кинулась к нему, выхватила из зыбки, перепеленала (младенчик опрудился – видать, с перепугу), прижала к себе. Он шарил губешками по Ефросиньиной сорочке, ища грудь, но последнее время малыш маялся брюшком, поэтому ночью его решили не кормить. К тому же у Стефки пропадало молоко, а ночью давать коровьего – тяжело для живота. Ефросинья попоила ребенка водичкою. Николка, кряхтя сердито, нашарил мокрыми губками край ее сорочки, втянул в рот, зачмокал, нахмуренные бровки разошлись, глазки закрылись… он уснул.
