Пани царица - [107]

Никакого добра – а его держали в монастыре немало! – забрать с собой не успели. Вдобавок никак не могли разбудить Марину. Она отмахивалась от всех попыток поднять ее с постели, словно не понимая, что подвергает всех смертельной опасности. Димитрий был вне себя от ярости, кричал, что решил бросить ее – зачем она ему теперь, если Сигизмунд отнял у нее титул московской царицы! Барбара пыталась унести свою госпожу на руках, но не хватило сил.

Вмешался Заруцкий. Он оставил своих донцов дожидаться, вбежал в монастырь, завернул спящую Марину в одеяло и так, на руках с нею, пустился во главе своего отряда. Димитрий, Барбара, Матвеич и Стефка шли на рысях следом. Заруцкому было не до того, конечно, а вот Барбара успела перехватить взгляды, которыми обменялись Димитрий со своим верным старым слугой…

Словом, ускользнули из-под самого носа поляков. Те ни с чем воротились на Девичье поле, где стояли тогда.

А касимовский царь, словно раскаявшись, что его волею ненароком спасся Димитрий, учудил вон какую штуку. Взял да и приехал в Калугу под тем предлогом, что хочет с сыном повидаться. Димитрий за свое спасение оказал Ураз-Махмету всяческое уважение и даже устроил ради него псовую охоту. Вырвались вперед четверо охотников: сам Димитрий, Ураз-Махмет и два ближних боярина самозванца: Михаил Бутурлин и Игнатий Михнев. Ну и, конечно же, неизменный Матвеич. Скрылись за лесом… как вдруг через некоторое время видят люди: летят обратно во весь опор Димитрий да его бояре с Матвеичем и криком кричат:

– Спасайтесь все, Ураз-Махмет посадил в засаду своих людей, чтобы убили нас!

Охотников было мало, все поспешили удариться в бегство в Калугу. Гнались за ними татары или нет, сего никто не видел, да и оглядываться некогда было.

Сын Ураз-Махмета по-прежнему оставался в войске Димитрия, и великодушный царек никогда ему укора за отцово предательство не делал, к прочим татарам относился как к дорогим соратникам. Ураз-Махмет же больше не появлялся ни в Калуге, ни в своем Касимове. Наверное, воротился к полякам либо в Москву.

Шло время. Все больше народу – особенно бояр – предавались польскому королю. Однако Димитрий все еще продолжал оставаться последним знаменем для всех недовольных приходом поляков. Многое количество народу не желало признавать ни Владислава, ни Сигизмунда – одна сатана, говорили люди, что батька, что сын! Поэтому лагерь в Калуге по-прежнему был полон народу. Конечно, ему было далеко до тушинского, а все же довольно, чтобы держать и поляков, и присягнувших им московитов в беспокойстве. Однако тех бы немало утешило, прознай они, какие страсти кипят не только среди рядовых пособников вора, но и в самой его «семье».

В октябре Марина родила сына. Крестили его Иваном.

Крестным Димитрий поставил Заруцкого. Кумой была Стефка. Марины на крестинах не было – ей немоглось.

На пиру после крестин Иван Мартынович напился так, что его без чувств унесли. Никто и никогда не видел атамана таким!

Димитрий же, глядя на него, только лукаво посмеивался.

А вскоре после крестин туда, где стоял Заруцкий, пришел Матвеич.

При виде гостя лицо атамана, и без того в последнее время угрюмое, сделалось еще угрюмее. Старика издавна никто не любил – ходили слухи, что он имеет на Димитрия большое влияние, на кого нашепчет ему, того тот и покарает, а уж когда Матвеич тайно вывез из Тушина крестьянскую телегу со спрятавшимся в ней Димитрием, власть старика и вовсе окрепла. Многие перед ним заискивали, многие пытались перекупить, чтобы обрести у Димитрия больше влияния. Однако казачий атаман к числу таких не принадлежал.

– Чего тебе? – неприветливо спросил Заруцкий, не предлагая старику даже сесть.

– Поговорить пришел, – огляделся, нет ли кого чужого, Матвеич.

– Говори, у меня от моих донцов секретов нет, – буркнул Заруцкий.

– Неужто совсем нет? – вскинул седые кустистые брови Матвеич. – Так-таки ни единого?

Заруцкий вгляделся в водянистые бегающие глаза. Потом подошел к двери и затворил ее покрепче. Сбросил с лавки седло, полушубок и кивнул Матвеичу – садись-де.

– Вот так-то лучше, – улыбнулся старик. – Я к тебе с добром, Иван Мартынович. А почему? А потому, что тебя внучка моя Манюня отличала и говорила, ты-де добрый человек. Помнишь Манюню?

– Как не помнить! – вздохнул Заруцкий. – Царство небесное бедняжке.

Матвеич только кивнул, пытаясь сдержать слезу. Наконец справился с собой и, придвинувшись к Заруцкому, тихо спросил:

– Твой, что ли?

– Кто? – старательно удивился тот, однако вспыхнувшие щеки выдали, что вопрос старика ему понятен.

– Кто-кто, – пробормотал тот и сделал перед животом округлое движение.

Заруцкий еще пуще покраснел, однако голос его звучал спокойно:

– Почему это – мой? У нее небось свой мужик есть.

– Мужик-то он мужик, однако детей никогда зачать не сможет. Манюня сказывала, что пыталась его врачевать, да никак. А уж она была знахарка знатная, если ей не удалось лечение, значит, никому не удастся.

– Ну и что? – продолжал защищаться Заруцкий. – Мало ли кто мог…

– Немало, – покладисто согласился Матвеич. – Однако первое, мне рассказали, как ты ее на руках от Рожинского унес – еще там, в Тушине. А уж когда я в монастыре увидал, что ты ее вновь на руки берешь…