Панфилыч и Данилыч - [54]

– А медвежата у вас были, помните? Я на машине еще работал тогда.

– Были. Если завтра медведица меня задавит, знать буду, что за них. Медвежий год был. Когда возле конюшни-то лег, помнишь? Ну дак вот, медведицу ту мы убили на покосе на глазах прямо у колхозников. Взял я двух медвежат, большенькие уже. Директор говорит; хорошо, мол, тебе за них заплотят, из звероцентра приедут, ты корми. Ну, докормил я их до осени, зооцентровские не едут! Жрут же они дай бог, трех поросят цельных можно бы выкормить. Смотрю, как они добро мое харчат, зло берет. Сначала-то у меня собаки их хотели задавить. Жулик был, зверовой кобель, не хуже твоего Алтая. Отдул я Жулика, можно сказать, изуродовал цепочкой за медвежонка, чтобы, значит, не трогал. Он и обиделся.

– Обиделся?

– Но! Обиделся, не глядит. Медвежонок цепку открутил и ушел в лес. Жулик даже не пошевелился.

Назло, мол, тебе, Панфилыч. Один, значит, остался медвежонок. Злой был. Шел я вечером как-то мимо стайки и забыл по пьяному уму, что там медвежонок-то у меня. Он и выскочи! С ног сбил меня, коленку искусал, костюм хороший порвал. Рассердился я на него по-страшному, за ножом сбегал. Жулика отвязал, сел на чурбачок и уськаю, уськаю. Жулик посмотрел, посмотрел, делать нечего, ну службу справлять, задавил медвежонка. На меня тоже азарт напал, помогаю прирезать. Так мы, значит, с Жуликом в стайке и поохотились. Жена выбежала, ругается. Калерочка на крыльцо выползла, тоже плачет. Визг бабий стоит, а мы охотимся, а мы геройствуем с Жуликом!

Жулик их совсем не боялся, дак и разорвал его медведь. Проходной был, не какой-нибудь сонный из берлоги. Весь требух его на лапу взял. Вот, значит, судьба у него такая, у Жулика.

7

– Медведь-то ушел? – спросил после долгого молчания Михаил.

– Какой медведь? – опомнился Панфилыч, углубившийся по колее воспоминаний в длинную жизнь и заплутавшийся там.

– Жулика-то порвал.

– Тот-то? Ушел… Жарко что-то.

– У меня вчера зуб кольнуло, ну, думаю, на стенку полезу, а он раз – и замолк, зараза!

– Жарко, говорю, дверь открой.

– Пожалуйста! – Михаил босиком добежал до двери и толкнул ее ногой. – Однако снег будет? – сказал он, подышав на пороге морозным воздухом.

– Теперь пусть идет, знаем, где он лежит. Двери-то закрывай! – недовольно пробурчал Панфилыч, ему поддуло, и он опять осердился.

Он все снова и снова возвращался мыслями в прожитую жизнь, шел там от главы к главе: как вернулся с фронта, как работал в пекарне, как родилась Калерочка, как охотился с Киршей Князевым, как продал Князева, как потом с Поляковым…

Все-то ему вспомнилось худыми сторонами, потери и убытки вспомнились, а хорошего ничего не припомнилось.

Вспомнилась война, что-то было в эти четыре года, кроме страданий вокруг, кроме страха. Было. Другому бы хватило гордости и достоинства на две жизни, а как-то испохабилось, изогнулось, ушло куда-то вбок, сам собой перекис, как, бывает, вино, незаткнутое, в тепле превращается в уксус. Всего добился, чего хотел, а не радуется, только считает, считает.

Досчитать бы до той точки, где радоваться, а нету точки.

– Что же, война есть война! – сам себе вдруг сказал Панфилыч. – Четыре года в квартире не ночевал, вот как!

– Теперь больше не с кем воевать, – откликнулся Михаил и выключил транзистор, – всех повоевали.

– Как это не с кем? Найдутся. Говорят, в книжках написано, как двадцать пять лет проживут люди, непременно война получается.

– Сейчас не полезут, кнопочки боятся.

– Все боятся. А вот лежали мы в карантине в казарме и ждали, чтобы на фронт скорее. Лежим, гадаем, какой паек выпишут, на пять дней – на восток, японцев караулить, на десять дней – на запад. Прибегает этот, фамилию уже забыл, кричит: «На фронт, ребяты!» Повскакали, а уж паек дают, пошамали, и на фронт.

– Ну, а куда лучше хотелось?

– Даже не помню. Вообще-то записывались мы, подавали бумагу. Я на фронт просился. Чем сидеть, ждать да догонять – хуже нету. Тут уж, знаешь, всенародное дело. Отец говорил еще: или, мол, грудь в крестах, или голова в кустах. От дизентерии-то лучше, что ли, помереть? А там, махнувши рукой, душа не болит, что там да как там. Ну и молодой был, здоровый, вспомню, дак… Подходим, помню, под Москву. Полушубки у нас новенькие, отъелись, морды красные. Как песню дадим, ну все сразу: «О, паря, сибиряки идут! Вот уж эти сделают немца!» Правда, смотрели на нас все, сибиряки, мол, сибиряки! Ни курить у них, ни жрать нечего. Семером одно бревно волокут, отощали. Часть какая-то была, оборону строили. Мы им говорим: чо, мол, вы, ребяты, на нас так смотрите, те же русские люди! Не-е, говорят, вы сибиряки, у вас медведи по домам ходят! Потеха. Табак весь поразобрали. Мы им хотели бревна перетаскать, команда – отставить! Я бы один такое бревно шутя понес, а они всемером. Доходяги, жалко смотреть.

«Вставай, страна огромная!» – пошли.

Ужас это, когда тысяча человек идет сразу. Ну, кажется, давай кого хочешь – разорвем.

Вот ты заметь, по окопам, по землянкам, в люльке крючком спал, как последняя собака! Ну, в общем сказать, любые трудности, а на душе спокой!

– Вполне понимаю, – встрепенулся Михаил, – вот уж верно, воистину так! Это и на охоте так. Дома чего-нибудь напартачишь, накеросинишь, ну, думаешь, скорее в тайгу бы! Ну, не дай господь, не равняю, война там – и тайга.