Панфилыч и Данилыч - [38]

Помявшись еще немного, Данилыч снова полез под нары и достал ссохшуюся, искореженную лошадиную шкуру. Шкуру мыши чудом не поели.

Данилыч хотел обтянуть колохватовские голицы лошадиной шкурой вместо сохатиного или изюбрового камаса, каким обычно пользовались здешние охотники. Он и казеину привез с собой, и гвоздиков. Камасные лыжи нужны были Данилычу в соображении шемякинского участка, пустовавшего в этом сезоне.

– Узнаешь?

– Голубок, что ли? – усмехнулся остроглазый Панфилыч.

– Мозговой отдал. На, говорит, обдери камасья на лыжи.

Камасами же называют шкуру с ног от копыта вверх до той поры, где у зверя вместо скользкой упругой щетины начинают расти длинные некрепкие и потому непригодные для скольжения по снегу волосы; щетина, направленная по ходу лыжи, помогает удержаться от соскальзывания назад при подъемах.

– Уж ты все пальто с лошади и снял!

– Дак мало камасьев с одной лошади на лыжи. Вот, думаю, где не хватит, шкурой обтянуть прочей, – оправдывался, вроде и усмехаясь, Данилыч.

– Но дак! Камас не камас, напяливай, сколь требоватся! Если не поперек хода, пойдет – лучше не надо!

– Вот и я думаю, лошадиный камас же, говорят, самый лучший.

8

Панфилыч от души веселился, глядя на Данилыча. Ведь до чего жадность человеческая доходит! Шкуры с падали и той не упустит. Надо камасов – попросил бы, дали бы ему на пару-то лыж, дак нет. Чужая лошадь пала – хоть шкуру взять.

Голицы были топорные. Топором наскоро и делал их Колохватов. Данилыч, сам ничего путем не умевший делать, их подобрал. Если голицы эти еще обтянуть камасом, то на них паровоз ставить надо – человек их не уволокет, если он не Колохват.

Все эти рассуждения веселили Панфилыча, он все подливал и подливал себе чаю.

– Натягивай все, натягивай! Камаса, брюхо, спину! Натягивай, абы не против ходу лыже-то! Тяни, однако и накосяк пойдет! – похохатывал Панфилыч.

– Я и то мерекаю, – подхихикивал Данилыч, – не все ли равно, мне много не ходить. Так, по малости.

Глава одиннадцатая ЗА ЧАЕМ II . СКАЗКА 1

Возле Данилыча вертелся, пожимая лапу, Бурхало, оставлял кровяные пятна среди подплывавших ледяных оследьев резиновых сапог Данилыча. Лапу кобель порвал, пока шел из деревни на базу. Порезался где-то на заструге, и потом на снегу через пять-десять шагов оставалась собачья кровь. Подхрамывал кобель, ложился, зализывал рану, а перед мордой нагонявшей лошади вскакивал и бежал на трех, придерживая больную лапу. Данилыч надеялся, что в тепле рана скорее зарастет.

– Кровит?

– Со вчера.

– Выгони-ка его на мороз, она и подживет! – Панфилыч сказал это просто так, вместо того чтобы сказать: «Дурак ты, Данилыч, а не торговый работник!»

Данилыч же в суете принял высказывание Панфилыча за совет и, недолго думая, выгнал кобеля на улицу, где сразу же зарычал приблуда Гавлет, чувствовавший себя уже хозяином вокруг базы.

– Но вас! – крикнул Данилыч и вернулся с крыльца.

Панфилычу по душе пришлось глупое смирение Данилыча, и он, кряхтя, нагнулся, подтащил к себе тяжелую, как доска, лыжу, стал показывать пальцем, нравным тоном советовать: «Тут затянешь, тут гвоздочками прихватишь, за печку повесишь – за трое суток присохнет, не оторвешь!»

– Я завтра собирался на верхнюю базу слетать, глянуть, – встрепенулся Данилыч, – не ехать, что ли?

Привирал, конечно, Данилыч, собирался он петельки на зайцев поставить. Детская забава.

– Чо же, ехать надо, не лежать же возле них трое суток. Отволоки, ко мне поставь. Жалко, что ли! Только куда тебе такие оглобли, не знаю. Колохват-великан их таскал, дак ему хоть лесины неободраны подвязывай! Ты-то, однако, надсадисся! Ты вот подумал, кто на них ходить-то будет? Прете, что ни попало, не спросясь, а ума нету в руках! Вообще-то ладно, полову собирать и эти сгодятся, а уж на охоту – нет! Гордость все, гордость!… Вот ты гордый, а ты спросил у понимающих людей, как лыжи-то делаются? Глядишь, оно бы и того…

– Умны-то люди разве скажут? Надсмеяться – это завсегда мы готовы, если человек, например, не в курсе. Тебя взять, зимой снегу просить?

Голос у Данилыча был сокрушенный. Лицо печальное и потное. Шкура не намачивалась, и он изводил на нее уже пятый чайник быстро набегавшего на раскаленной печке кипятку.

– А ты не гордись, не гордись. Ты спроси, спроси… Однако камасьев не пожалел бы, добра такого. Гниют иной раз пачками. Уж для тебя-то, старого друга! Разве такая шкура нужна? Волос-то у нее плохой. Не видишь, не понимаешь? Посыплется… Перегорела она, видно, А елку бери кондовую, значит, с сухого места, тонкослойную. Колохватов-великан толстые лыжи сделал, значит, свою тушу возить. А они, верь слову, сломаются. Я сразу вижу, я сразу!… Слои у них, вишь, по пальцу. Елка быстро росла, непрочная. Без красного должно быть мясо. Без красного то ись оттенка. Белая нужна, ядреная. Красная крошится…

Глаза у Панфилыча бегали, взглядывали на слушавшего раскрыв рот Данилыча.

Хорошая, кажется, минута; все кажется – вот добро делает Панфилыч. А ведь и тут утаил, что хотел сказать! Что поделаешь, натура! Про крень хотел сказать, а не сказал! Жалко, что ли?… Вот болезнь у человека – никогда всю правду не скажет, всех секретов не раскроет.