Панфилыч и Данилыч - [37]

Дали ему неудобную тайгу, маленькую, а он еще приятеля взял. Веселые ребята, молодые. Зуек с ними на пару. Видно, не сладко было со стариком Махновым: жох, папаня-то, даже семилетку доучить не дал, с малолетства и начал эксплуатировать. Да ведь кого – родную кровь!…

Встречал Панфилыч осенью младшего этого Махнова, вежливый мальчишечка. Плашник они кололи, ставили. Да так умело у них это – зимовья рубят, тропы ладят, плашки разносят. Плашки Махнов ставил отцовские, у того известные плашки, махновские-то: широкие, длинные, глубокие; труда не жалел, зато в работе они лучше. Соболя – и того всего покрывает, ино хвост не видать, сохраняют лучше от птицы, от мыша. Но тяжело их растаскивать, такие-то плахи, по путику, из-за этого, кто поленивее, делают плашки маленькие, на арапа.

Чего же им не быть веселым да молодым, все время на отца обижаться, что ли? Радуются на свободе, не наше стариковское дело – норная жизнь, у этих по- новому.

Младший-то братишка за ним в тайгу, говорят, бежит, плачет! Старший же поймает его, отлупит и домой отводит. Учись, оглобля, учись! Младший хоть старшего и перерос уже, а морденка-то детская. Старший ему обещается: вот школу кончишь – возьму в тайгу. Ну, подерутся – мать разнимет. Все же ходит в школу, старшего-то боится.

Мать у них больно безответная, забитая женщина. Махнов, говорят, ее выгнал ни за что. Просто-таки придрался, и все!

Был у них корреспондент, спрашивает: как вы добились таких результатов, что сдаете за пятерых охотников? Но тот давай рассказывать, величается, хвастает – я так, да я так, ум природный у меня, смекалка и прочее! А что же ему – трое работников-то! Пишут если все на одного Махнова!

Потом корреспондент спрашивает жену: вы, мол, чем занимаетесь, когда в тайге с мужем? Создаете ему условия, домашность ведете?

Она и отвечает: плашник-то, дескать, на мне с сыном! Полторы-то тысячи плашек!

Правда вся и вышла, ну, корреспондент не сильно понял, что это значит…

Опять писали, хвалили Махнова!

А Махнов на жену и взъелся: сказала бы, мол, что по домашности, с детьми, чай варишь, кашу! Так и заел, пришлось ей уйти, и сыновья с ней. Он их голыми пустил, так, платит какую-то мелочь.

Махнов, известное дело!

5

Старики пили чай, рассказывали друг другу новости, но не просто, а как бы все время в шашки играли: я тебя съем, а ты меня нет!

Потом, когда успокоились, шерсть на загривках полегла, разговорились и попроще. Теплый чай в животах угревал, расслаблял.

Данилыча интересовали орехи, оставшиеся в тайге. Панфилыч его успокоил: все на месте, кое-где мышки прогрызли, там теперь кедровки пользуются, с полмешка растащили; мимо ехал, веток нарубил, бросил, но кедровки, конечно, и ветки растащат.

Панфилыча же интересовало положение директора: кого поставят на место Колобова, который сейчас под судом и следствием? Поставить могли Балая-охотоведа, это было бы ни к чему, совсем плохо, или Любимого, или Михайлова.

Любимый был человек чистый. Не то слово – чистый чистых нет, как считал Панфилыч, а есть гладкие, то есть взять его не за что, уцепить. Не было на нем ни одного ухаловского крючка. Вот Михайлов – другое дело, с ним и на охоту ездили, козовали, хорошо бы его в директора…

Первое – поддает, второе – есть на него крючки. Такой человек, с подмоченным прошлым, Панфилычу удобен, можно попользоваться. Сначала дать, потом взять. Или еще как…

7

Данилыч рассказывал, что, по слухам, Колобов кое-как распутывается, но еще не совсем распутался с соболями. Есть слух, что перейдет в чайную заведующим. Но уж что не посадят – это точно. Не для себя пользовался человек, для промхоза рискнул.

Данилыч рассказывал, а сам поглядывал на Панфилыча: уж не Панфилыч ли был загонщиком в облаве на директора Колобова? Вполне могло быть, хоть директор и дружил с Ухаловым и даже на чай к нему заходил. У Панфилыча нет приятелей. Заложит – раз плюнуть, если дело верное.

Одиннадцать директоров сменилось на охотничьем веку Петра Панфилыча Ухалова. Всяких он перевидал, были и с гонором, были и добрые, были умные и глупые, хитрые и простоватые. Всех пережил.

Нечего скрывать, темнее охотников нету в сельском хозяйстве людей. Отсталая отрасль, доисторическая специальность. Часто к охотнику так и относятся: глядишь, нет-нет да и прижмут по темноте. Но ошибется тот, кто всех охотников под одну гребенку стрижет. Неосторожно это.

Взять Панфилыча. Не только осекаются на нем подобные попытки, попервости, может быть, и удававшиеся, но и сам он для директора не хуже медвежьего капкана. Да и удобное время, когда директор уходит или его уходят, – много мутной воды, отчего бы не схлестнуться с директором, если есть хороший булыжник? Что теряет охотник и что – директор?

Охотник, как правило, ничего не теряет, а директор – все.

Лицо такого человека, как Панфилыч, не дрогнет, напрасно Данилыч кидает косяки – не с его неглубоким умом тут шарить. Хитрости Данилыча мелкого свойства, и в ту стратегию, которая легко рождалась в уме Панфилыча, Данилыч простираться не мог.

7

У Данилыча утром были кое-какие дела, и он поджидал, когда Панфилыч попьет чаю и уйдет, но видя, что гость уходить не собирается – даже угрелся у печки и полешки подкидывает, – Данилыч, несколько стыдясь, достал свою заботу из-под нар: огромные, оставшиеся после великана Колохватова голицы. На этих голицах великан Колохватов собирал половую шишку. Пришел ночью из Золотоноши, отворил дверь в избу, набитую бичами, молча осмотрел. Не понравились ему бичи, кипятившие чифир, закрыл дверь и заночевал возле зимовья в наскоро собранном балагане. Да так в балагане всю весну и отжил. Посмотреть на него, дак он вроде и разговаривать не умеет, Колохватов-то великан, только песни поет. Тут же на немалых весенних морозах сделал лыжи-голицы, привязал их к ногам и стал собирать шишку и носить к своему балагану – чистить, веять и сдавать. Балаган его бичи обходили, как берлогу. Шумных, говорливых людей не любил Колохват, не любил, чтобы мимо него много ходили. Собака однажды сунулась в его миску с распаренными сухарями и тушенкой, с молниеносной быстротой мелькнула из балагана рука огромная, схватила собаку за лапу, бросила далеко в снег. Тушенку же Колохват прокипятил снова на костерке, снова поставил на пень, остудил и съел. Стали опасаться балагана и собаки. В ночь, получив от Данилыча квиток на принятый орех, Колохват и ушел, оставив ненужные ему уже лыжи.