Пандемониум - [7]

В комнате мужчины сидят плечом к плечу с женщинами, люди самых разных возрастов, и все не исцеленные. Это настолько не соответствует реальности, в которой я выросла, что я замираю как вкопанная и едва могу дышать. Я открываю рот, чтобы заговорить, но не могу произнести ни звука. Одновременно на меня давят воцарившаяся в комнате тишина и еще все эти глаза.

Рейвэн приходит мне на помощь.

— Ты, наверное, проголодалась, — говорит она, встает и указывает на парнишку, который сидит в конце стола.

Парнишке, наверное, лет тринадцать-четырнадцать, он худой, жилистый, с редкими веснушками на лице.

— Сквирл[6],— резко обращается к нему Рейвэн. (Еще одно странное прозвище.) — Ты уже доел?

Парнишка скорбно смотрит на свою пустую тарелку, как будто может телепатически заставить материализоваться на ней очередную порцию еды.

— Ну да, доел, — медленно говорит он и снова смотрит на меня.

Я стою, обхватив себя руками за талию.

— Тогда вставай, Лине надо куда-то сесть.

— Но… — пытается протестовать Сквирл.

Рейвэн пронзает его взглядом:

— Вставай, Сквирл, нечего сидеть без дела. Иди проверь, есть ли сообщения в гнездах.

Сквирл недовольно смотрит на меня, но все-таки встает, отходит от стола и бросает свою тарелку в раковину.

Рейвэн уже села, но, услышав звук удара тарелки о каменную раковину, она оборачивается и говорит:

— Сам разбил, сам купил.

Это замечание вызывает смешки, а Сквирл с трагическим видом удаляется к лестнице в конце комнаты и, громко топая, поднимается наверх.

— Сара, положи Лине поесть, — говорит Рейвэн и возвращается к своей тарелке, в центре которой лежит горка какой-то серой каши.

Девушка с невероятно большими глазами и с телом, словно скрученным из проволоки, охотно, как Джек-попрыгун, выскакивает из-за стола. Вообще-то все в этой комнате худые, на кого ни посмотришь: плечи, локти — сплошь одни острые углы.

— Иди сюда, Л-и-ина, — Девушке, кажется, доставляет удовольствие произносить мое имя, как будто это какая-то привилегия, — Я положу тебе поесть.

Она указывает в угол, там на дровяной печке стоит огромных размеров мятая кастрюля и накрытая крышкой покореженная сковорода, а рядом тарелки самых разных размеров и разделочные доски.

Это значит, что я должна пройти через всю комнату, мимо двух длинных столов. Если до этого я не очень уверенно стояла на ногах, то теперь опасаюсь, что они подогнутся в любую секунду. Странно, но я физически ощущаю разницу в устремленных на меня взглядах мужчин и женщин. Взгляды женщин острые, оценивающие, а взгляды мужчин — горячие, они похожи на прикосновение. Мне становится трудно дышать.

Я ковыляю к печке. Сара одобрительно кивает, словно я ребенок, которого надо поощрить, хотя ей самой лет двенадцать, не больше. Я стараюсь держаться ближе к раковине, чтобы было за что ухватиться, если вдруг и правда подведут ноги.

Лица сидящих за столом людей расплываются, но некоторые я вижу отчетливо. Я вижу, как Блу смотрит на меня во все глаза. Вижу парня с копной светлых волос примерно моего возраста, у него такой вид, как будто он вот-вот рассмеется. Еще один парень, постарше первого, хмурится. Женщина с длинными распущенными темно-рыжими волосами. Наши глаза на секунду встречаются, и сердце у меня замирает.

«Мама», — думаю я.

До этого момента мне даже в голову не приходило, что мама может быть здесь, в этом месте, где-то в Дикой местности, в одном из хоумстидов, или как там еще они называют свои поселения. Женщина делает какое-то легкое движение, я вижу ее лицо и понимаю, что — нет, конечно, это не моя мама. Она слишком молода. Наверное, такой же была моя мама, когда покинула меня двенадцать лет назад. Мои воспоминания о ней такие смутные, ее образ исказили сны и время. Я даже не уверена, что узнаю ее, если нам когда-нибудь придется встретиться.

— Бурда, — говорит Сара, когда я добираюсь до печки.

Переход через комнату стоил мне немалых усилий, даже не верится, что когда-то я бегала не меньше шести миль в день и запросто могла, не снижая скорости, перемахнуть через Манджой-Хилл.

— Что?

— Бурда, — Сара поднимает крышку с оловянной кастрюли, — так мы это называем. Мы едим это, когда заканчиваются припасы. Овсяная мука, рис, иногда хлеб, все зернышки, что остались. Вывариваем из них все дерьмо, и вот, пожалуйста, бурда готова.

Я вздрагиваю. Мне не по себе оттого, что я слышу это слово от девочки. Сара берет пластиковую тарелку с полустертым рисунком каких-то зверушек и накладывает в нее приличную порцию бурды. Люди у меня за спиной снова начинают переговариваться, комната наполняется гулом голосов, и мне становится немного легче, это означает, что я уже не предмет всеобщего внимания.

— Хорошая новость, — жизнерадостно продолжает Сара, — Рауч вчера вечером принес нам гостинец.

— Гостинец? — переспрашиваю я, пытаясь усвоить малопонятный жаргон, — Какие-то припасы?

— Лучше. — Сара улыбается и снимает крышку со сковороды.

Под крышкой куски мяса с золотисто-коричневой хрустящей корочкой. Запах такой чудесный, что я готова расплакаться.

— Заяц.

Раньше я никогда не ела зайцев, я даже не думала, что их можно есть, особенно на завтрак, но я с радостью принимаю тарелку от Сары и едва удерживаюсь, чтобы не начать рвать мясо зубами, не отходя от печки. Вообще-то я бы предпочла остаться там, где стою. Где угодно, только не сидеть за столом со всеми этими незнакомыми, чужими людьми.