Памятное. Книга первая - [6]

В жизни человека происходит постепенное накапливание впечатлений, фактов и опыта, которые со временем перерастают в убеждения, систему взглядов. У меня вовсе нет намерения углубляться в эту тему так, как это делают, скажем, литераторы, изображающие не только окружающую обстановку, но и становление внутреннего мира героя своего произведения. Но, пожалуй, у каждого человека, который задумал окинуть мысленным взором свое прошлое, все же возникает этот вопрос.

Помню я себя примерно с четырехлетнего возраста. Не считая глубокой семейной привязанности, которая является в общем-то врожденной чертой человека, первое сильное чувство, пробудившееся во мне, — чувство любви к родным местам, к дому, в котором родился.

Наш домик стоял на окраине деревни. Мне казалось, что ему не менее сотни лет, таким он выглядел старым. В нем были две комнаты, в каждой из них — по одной кровати и по две-три лавки. В этих комнатах размещались две семьи, одна из которых — с детьми. Под стать дому было и наше домашнее хозяйство: на обе семьи — корова и лошадь.

Рядом с деревней Старые Громыки — небольшое озеро, соединяющееся с рекой Беседь. С детством связаны воспоминания о бесконечных купаниях в реке и озере, веселых криках ребятни. Для нее такие купания, да еще порою тайком от взрослых, были верхом счастья.

Вспоминая те годы, не могу не сказать самых добрых слов о своих родителях — отце и матери. Я признателен им от всей души и храню о них благодарную память.

Мой отец, Андрей Матвеевич, был человеком грамотным в житейском смысле слова. Умел хорошо читать и писать. Но окончил он только церковноприходскую школу с ее четырьмя классами.

Помню, как я завидовал красивому почерку отца. С этим у меня с самого начала дело обстояло неважно. Кажется, стараешься выводить буквы правильно, так, как учили, а получаются они на бумаге какие-то изломанные. Правда, буквы вели себя более покорно, когда я писал их в тетрадях, специально разлинованных. Однако, как только начинал писать на чистом листе бумаги, они принимались плясать, выделывать какие-то пируэты.

Восхищался я своим отцом и в таком отношении. Возьмет он карандаш и лист бумаги, и вдруг на этом листе начинают появляться фигурки людей, различных животных — лошадей, коров, овец. Я и мои друзья-мальчишки разглядывали их словно зачарованные, хотя эти рисунки делались простым карандашом. Лишь немногие, и то понаслышке, знали у нас тогда о масляных красках. Да отец и не мечтал о том, чтобы как-то приобщиться к художественному творчеству.

Любил мой отец поведать членам семьи и родственникам о сражениях, происходивших на полях Маньчжурии в русско-японскую войну 1904–1905 гг. и позже на юго-западном участке русско-германского фронта в период первой мировой войны. Говорил он об этом со знанием дела, так как был участником и той и другой войны. Свои рассуждения он сопровождал «солеными» словами по адресу российских генералов. Называл их фамилии. Помню, как он рассказывал:

— Я всегда любил солдат и тех боевых офицеров, которые делили с нами военные тяготы. А вот в отношении высшего командования русской армии мы, солдаты, выражали недовольство. Мы шли в бой, но всегда не хватало оружия, особенно артиллерии. Постоянно ощущался недостаток боеприпасов. Огневая мощь противника была во много раз сильнее, и потому русская армия несла неизменно тяжелые потери. Я удивлялся:

— Как отец все это помнит?

Обращал я всегда внимание на то, что солдаты, по словам отца, вину за поражение в русско-японской войне возлагали на командование армией, а не на царя.

— Почему? — спрашивал я. Отец, подумав, отвечал:

— Они побаивались обвинить царя напрямую. Да и поговаривали: «До Сибири от Маньчжурии совсем близко — здесь фронт, а там ссылка».

Правда, в этих рассказах все же доставалось негодным правителям.

— В начале войны, — говорил отец, — среди офицеров ходило выражение: «Мы японцев шапками закидаем — нас, русских, больше». А солдаты как бы в ответ заявляли: «Верно. Мы можем закидать японцев шапками, но зачем для этого идти так далеко?»

Молодежь слушала эти рассказы, затаив дыхание.

Я почти не видел, чтобы мой отец не был занят какой-то работой. Даже рассказывая, он не переставал что-то мастерить, строгать, починять, приводить в порядок скромные орудия крестьянского труда — соху, борону и прочее. Если с этим было уже все в полном порядке и если отец не уходил на отхожий промысел, который продолжался, как правило, несколько месяцев, то он и тогда находил себе работу — заготавливал на зиму дрова, собирая в лесу валежник, выкорчевывая старые пни и доставляя все это к хате на лошаденке.

И все же мой отец был немногословным человеком. Он обладал способностью часами заниматься делом в поле, на дворе, на сенокосе, в лесу — на заготовке дров, не говоря ни слова, хотя, как правило, его окружали люди, с которыми, может, и хотелось пообщаться. Просто не любил этого, считал, что разговор мешает трудиться. Мне всегда казалось, что без работы, хотя бы в легком ее виде, он не сумеет жить.

Но бывали случаи, когда он мог позволить себе поговорить: либо со своими в кругу семьи за столом, либо поздно вечером в летнюю пору, когда несколько мужчин собирались возле какого-нибудь дома на завалинке. Там обычно разговор случался мужской. Женщинам не стоило прислушиваться к таким беседам — зачастую они пересыпались и крепкими словечками.