Памятник либертину - [2]

Распятие, конечно, починили и переосвятили с подобающей случаю торжественностью: вызывали из Амьена самого епископа. Шума и возмущения было много, но инцидент, казалось, был исчерпан.

Однако года через три чисто церковные проблемы внезапно переплелись с мирскими. Уголовный судья Аббевилля, некий Дюваль де Суакур, был со скандалом лишён опекунства над богатой и красивой наследницей, которую понуждал выйти за своего недоросля. Защитила девушку аббатиса монастыря Вилланкур, мадам Фейдо де Бру, дама решительная и весьма склонная к делам милосердия: все её любили. Ну а племянником аббатисы, за которого она, по мнению людей самого гнусного пошиба, прочила свою прелестную воспитанницу, был молодой де ла Барр.

Легко можете представить, каковы бывают юнцы в таком возрасте. Красивый, будто девица, задиристый, как петух, легкомысленный и весёлый, словно певчий дрозд на ветке, насмешник под стать самому господину де Вольтеру и азартный поклонник последнего. И вот его-то и подловили на сущем пустяке. Когда проходила процессия капуцинов, де ла Барр и его родственник д'Эталлонд, ещё больший мальчишка, не сняли шляп и не опустились коленями в грязь. Кромешный дождь шёл, однако.

Мсье Дювалю, как вы понимаете, со своим доносом идти было недалеко, а за свидетельствами вины ещё и ближе. Кто сумеет отвертеться, когда такая персона собственнолично вытягивает из тебя показания? А уж отрядить своих подчинённых на обыск судье и вообще пустяк. Книги у де ла Барра были в основном порнографические; впрочем, на самом видном месте стояли у него запрещённый церковью «Философский словарь» Вольтера и «О духе» Гельвеция. Надо сказать, что мало у кого из дворян их не было. Да вы же сами через похожее прошли, не правда ли?

Мой собеседник вздохнул.

— Эрика берёт четыре копии, — пробормотал я себе под нос стихи российского барда. — С «Матрёнина двора», «Собачьего сердца» и «Доктора Живаго». Вот и всё, и этого достаточно.

— В данном случае — нет. Приобщили во множестве и устные показания. Свидетельства, которые господину полицейскому удалось извлечь из трепетных душонок. Все примерно такого рода: «Мимоходом я слышал, как говорили, будто кавалер де ла Барр по пьяни изволили назвать Марию Магдалину прощённой шлюхой» или «Когда один из капуцинов шлёпнулся в грязь с распятием в руках, молодой д'Эталлонд мерзко хихикнул». Последнему, кстати, на тот момент и четырнадцати не исполнилось.

— Кажется, два происшествия публика слила в одно, — заметил я.

— Похоже на то. Учтите, что в год святотатства на мосту старший из юношей был в возрасте д'Артаньяна и нисколько не более разумен. А для подобного акта нужен именно разум, причём циничный, холодный и злобный.

— Кажется, я понимаю, — ответил я.

— Возможно, вы и правы, — с видимой неохотой откликнулся мой информатор. — Но не будем обвинять всуе никого, тем более самого обвинителя. Дело об осквернении святыни получило новую пищу, как можно было упустить такую возможность?

— Их арестовали обоих, — я кивнул.

— Сеть была растянута широко, в неё едва не попали почти все отпрыски благородных кровей, но скрыться не удалось только двоим, кого я и назвал по имени. Юноши предстали перед судьями, не могло быть и речи об оправдании.

— Суд настаивал на показательном процессе, — подтвердил я. — Знакомо.

— Однако решение менялось не единожды, будто юристы не были уверены в своей правоте. Де ла Барр, между прочим, имел твёрдое алиби на самую важную для обвинителей ночь, однако внимать ему никто не собирался. Сначала юношей приговорили к работе на галерах. Потом к сожжению живыми на медленном огне. Впрочем, д'Эталлонда после всяческих мытарств отпустили, хорошенько оштрафовав: посовестились. Де ла Барра решили в конце концов сжечь мёртвым, предварительно вырвав язык за богохульство, отрубив кощунственную правую руку и лишь напоследок голову.

Он подал апелляцию в парламент — её отклонили. Дюваль де Суакур мог торжествовать.

И вот тогда для совершения правосудия был вызван исполнитель. Так называемый мсье де Пари.

— Которым был Шарль-Анри, третий из знаменитой династии Сансонов?

— Вот именно. Дед его был пикардийский дворянин из хорошего рода, чья злосчастная карьера началась как раз в Аббевиле, и вот внуку суждено было на короткий срок вернуться.

— Да, я помню. И что же — Аббевиль не имел своего собственного палача?

— Вполне возможно. Хорошие мастера всегда редкость, а к тому же подобный шаг выглядел своего рода поблажкой и своеобразной честью приговорённому: никто никогда не лишал Сансонов дворянства.

— Мне кажется невероятным, что дело вообще дошло до приговора.

— Как ни удивительно, горожане тоже не верили. Скорее, не принимали всерьёз. Не те были времена: всеобщая просвещённость, энциклопедия Дидро и д'Аламбера едва ли не в самих королевских покоях. Да, глупцы. Без сомнения — фанатики. Фанатизм обыкновенно шествует рука под руку с развратом, а разнузданность чревата нетерпимостью, вы такое замечали?

— Система противовесов.

— Вот именно. Так о чём это я? Да, безусловно, святоши, притравленные на редкостную дичь. Но в большинстве своём не полные изуверы. Всеобщее мнение было — и кстати, не без оснований — таким, что де ла Барру хотят всего-навсего преподать урок. Застращать, имея в некоем дальнем кармане готовенькое помилование. С таковой мыслью и на зрелище стекались.