Памятная медаль - [11]

Кукареко оглядел поваленную елку да как заорет, как заматерится:

"А ну, прекратить мне эти штучки - елки на передовой валять!"

"Да мы мотор после ремонта малость попробовали..." - объяснился я как механик, ответственный за ходовые механизмы.

"Вот я т-те попробую, мать-перемать! В штрафную захотел? С банями катавасию устроили, дак мало им, они еще и у немца под носом дерева давай валять!"

"Да мы всево-то одну елку..."

"А немцу и одной елки достаточно. Он на нас во все бинокли глядит. Вот возьмет, понимаешь, и накидает "бураков"..."

Бураками у нас метательные мины назывались: хвост у них на обрубленную ботву похож: вылитый бурак!

А политрук все пинал елку валенком:

"Понимать же надо: шарахнет квадратно по тому месту, где ваша елка, падамши, снег взбучила, да и угодит по танку. Вот пока я тут с вами канителюсь, он небось уже наводит свои минометы. А мина опаснее снаряда, она, подлая, сверху падает. Может аккурат в моторную часть угодить, в самое уязвимое место. А нам ваш танк целым и невредимым позарез нужен: завтра сызнова пойдем на Кудельщину..."

Лешка Гомельков возьми и хихикни: дескать, один, что ли? Кукареко этак строго посмотрел на Леху, должно, ему не понравилась эта Лехина подковырка, и сам спросил Гомелькова:

"Что значит - один? Тут что, сплошные дураки командуют? За такие слова, понимаешь... Танковый экипаж один, это верно, но с вами пойдет десантный батальон лыжников, артналет сделаем, "катюша" подыграет... А еще двое аэросаней с крупнокалиберными пулеметами. Так что давайте, и чтоб к завтрашнему утру машина была как часы. И чтоб Кудельщину взять без разговоров!"

А Леха ему:

"Дак у нас шесть штук снарядов только..."

"У двести десятой возьмете. Она все равно без ленивца никуда не пойдет. - И позвал командира танка: - Катков! К шестнадцати ноль-ноль в штаб группы на уточнение операции".

В прихожей раздались женские голоса - шумливо, звончато, перескакивая один через другой, как на базаре. Это пришла Петрованова Нюша и сразу, с порога вступила с хозяйкой в словесный коловорот, из коего можно было различить разве что отдельные слова и понятия:

- Вот околотень! Ну бродень!

- Да тута, тута...

- Двое ден, как дома нету.

- Ну, будя тебе... Не под забором ляжит.

- Ищо чево - "под забором"...

- Ой, гляжу, на тебе кохта новая? Гдесь таку отхватила?

- Кой новая! Понюхай, нахталином разит.

- А как седни куплена!

- На какие шиши? Пенсию третий месяц не кажут.

- Да ты проходь в горницу-то, проходь, не разбувайся, в мае грязи не бывает.

- Да я на секунд один, своим глазом глянуть, живой ли?

- Живой, живой!

- А твой как? Не легшает?

- Ой, девка, уже и не ходит, видать, к тому все идет. Но седни - тьфутьфу! - вродя ничего, тамотка балакают. День Победы справляют.

- Ну, я своему насправляю - мимо дома пробегать!

- А чево это у тебя под кохтою-то?

- Да тут... Вот ждала, думала, придет, а он, вишь, по гостям...

Нюша, сопровождаемая Евдохой, заглянув в камору, продолжила начатое еще в прихожей:

- Ага-а! Вот ты где, голубок! На чужих хлебах устроился! А я, дура, в окна выглядаю: идет - не идет? Вот уж солнце к земи пошло, а ево все нету и нету. Думаю, электричка запаздывает... А он туточки... Медалью похваляется...

Петрован, сбитый со своей главной мысли, ерзал на табурете, воздевал руки, пытаясь отыскать прореху в потоке Нюшиных попреков, но только виновато косноязычил:

- Дак а мы чего? Мы - ничего... Герасим дак и вовсе...

А Нюша как из желоба:

- Глядела-глядела, да и осенило: не иначе как у Герасима, нынче один он из ветеранцев остался да мой ишо. Дай, думаю, забегу проверю, а то душа сронилась. Времена-то какие: кругом одно охайство. Да ежли ишо сам выпимши...

- Да ничего такого... - упорствовал Петрован.

- Как это ничево? А вон, вижу, бублики на веревке... Твои?..

- Нолики? Ну мои... Дак это я ребяткам.

- И глаза не на месте, веки не держатся. А ну, глянь на меня, глянь, глянь прямо!

- Дак за какие ляды? Всего-то и дала двадцатку... Кабы б к медали да по стопарику - солдатское дело, а то даже на музыке не сыграли. Иные потом сами складывались - день-то какой! Победа! Но я отошел: мне на электричку надо было. Так на вокзале кружку пива по-быстрому - и домой! Вот у Герасима початая была - всего нам и веселья.

- Да я не за то... - Нюша наконец высвободила из-под кофты глиняную миску и, на весу освобождая ее от рушника, поставила на свободную табуретку. Миска доверху полнилась румяными шаньгами, еще веявшими теплом и сметанным духом подового печева, томленой картошки и жареного лука. - Я ж их под подушку и кожух сверху... Ну, давайте, пока тепленькие. Ребятки, Колюшка, Олежка, вы тоже берите, берите...

- Ну, как налетела, сполоху наделала! - мотнул головой Петрован, когда Нюша наконец ушла, наказав съесть шаньги, пока теплятся, и не сидеть до звезд. - Перебила весь наш порядок. На чем-то я прервался, не вспомню...

- Как собрались итить на Кудельщину... - подсказал Олежек.

- А-а! Во-во! - воспрянул Петрован. - Собрались, значит, ждем момента. И вот, как сейчас помню, в шесть ноль-ноль утра, по самой ранней серости, еще немец не пивал кофею, заговорила наша матушка-артиллерия. Из-за леса, с закрытых позиций, враз ударило несколько батарей. В сумеречном небе заквохтали первые гаубичные снаряды и объявились беглыми вспышками по всему закрайку деревни, где у него была нарыта оборона: бах-бабах, бах-бабах! Будто баба половик выколачивает. Тут же мимо нашей "тридцатьчетверки", грюкая лыжными палками, пошли десантники в белых халатах - видны только вещмешки да карабины.