Памяти пафоса - [44]

08. 05. 96

ДВА КАТОЛИКА, ОДИН ЕВРЕЙ

Французом граф Жозеф де Местр (1753–1821) не был, но гневаться на энциклопедию, утверждающую прямо обратное, едва ли уместно. Говоря азиатским цветистым слогом, камень, выпущенный из пращи уточнения, отлетит от справочных гладких страниц, не причинив им вреда, ибо на сей раз они безвинны. Вопрос и в самом деле запутанный: хоть судьба наделила де Местра галльским именем, наречием и острым смыслом, а темами творческого возбуждения прочно связала с главнейшим французским Событием, однако происхождения он выдался смешанного, с изрядной итальянской добавкой для пущего темперамента; родом и подданством же он был из страны, которой давно уже нет на игральных картах политики и каковая даже в лучшие, безмятежные времена чувствовала свою межеумочность и уязвимость. Называлось это гротескное образование Сардинским королевством и, включая в себя помимо заглавного рыбьего острова, Пьемонт и Савойю, по словам одного комментатора истлевших событий, оседлало, будто коня, Альпы между Францией и Италией, пользуясь не только языками, но и многими другими преимуществами этих двух государств. Сардинскому королю и прослужил граф всей католической верой и правдой — долгие годы прошли в утомительных дипломатических хлопотах и сопровождались внезапными, болезненными ударами судьбы.

Покуда не грянула Революция, обвалив в незрячем азарте колонны европейского храма, жизнь в Пьемонте, как утверждают историки, тянулась дремотно-благословенная: каждый знал свое место и был избавлен от муки заглядываться на чужое — назначение даровалось до гроба, приложеньем к входному билету, который еще не научились массовым образом возвращать. Но историки и не такую пакость оправдают. Мой друг напомнил мне, как сардонический марксист Франц Меринг, процитировав академических германских современников, обучавших — с расстояния в две тыщи лет — царя спартанцев Леонида правильному бегству из ущелья Фермопил, спокойно резюмировал, что уж историки бы точно отступили. Де Местр, не нуждавшийся в оценках тех, кто лично не застал войны и мира, вспоминал потом, что характер и лицо Пьемонта нельзя было отнести ни к тем странам, где процветают искусства и кипят страсти, ни к тем, где царят идеи и культ наслаждения. Это было государство солдат, постоянно готовое к войне, и его властители пытались посредством сильной военной власти предотвратить то брожение умов; которое уже внятно ощущалось за пределами их владений. И если прежде пылкие люди бежали от этого регламентированного благочиния, то вскоре там стало отнюдь не скучно, и уже спасались бегством от избытка впечатлений.

Чужая революция, выплеснувшись за узконациональные границы равенства и братства, немедленно прибрала королевство, которое открылось внутренними язвами наружу, и удачливый чиновник граф де Местр заметался по Европе, особо не задерживаясь ни в Лозанне, ни в Турине. Нажитое состояние отправилось ко всем чертям, и кабы не практичная супруга, привыкшая не верить ничему в природе («Она никогда не скажет, не дождавшись полудня, что солнце уже встало, поскольку опасается ошибки», — конфиденциально сообщал супруг на сторону), вмиг обедневшему семейству не удалось бы подобрать ни крошки. Намек на просветленье участи забрезжил позже, когда, набравши полон рот крови, революция восторженным гвардейцем на посту готовилась приветствовать Наполеона Бонапарта. Новый сардинский самодержец Виктор Эммануил, наскребший по сусекам остатки скромного величия, опять призвал де Местра под крыло и убедил его отправиться из Рима посланником в Пальмиру Севера, Санкт-Петербург, от безнадежности надеясь, что Россия окажется великодушной к провинциальным бедам королевства.

В Петербурге граф стремительно пришелся ко двору и провел под блеклым финским солнцем четырнадцать прекрасных, самых плодотворных лет своей карьеры (1803–1817), сблизившись не только с высшим светом, но и с чопорным государем, коему нередко секретарствовал, а подчас давал советы, обосновывая их обоюдным благом имперского колосса и Сардинии: так, летописцы полагают, что Сперанского разжаловали и сослали не без улыбчивой аргументации де Местра, который обладал умением медоточиво высказать и страстно нашептать. Дамы были без ума от обаятельного красноречия графа, он сам, смирившись с ранними закатами, белыми безумными ночами, волглым холодом и с тем, что пострашнее всех метелей, — ужасным вынужденным расточительством («Во всех домах только привозные вина и привозные фрукты. Я ел дыню ценою в шесть рублей, французский паштет за тридцать и английские устрицы по двенадцати рублей сотня»), так разохотился, что выписал к себе семью и даже загодя назначил град святых камней обителью последнего упокоения. Но счастия на свете нет, верней, оно недолговечно. Де Местра погубило тесное общенье с местными иезуитами, в которых император Александр, вернувшийся из-за границы, увидел пагубу для православия; чтоб обуздать пыл миссионеров, успешно вербовавших прозелитов среди столичной знати, государь пошел на крайность — выгнал орден вон с запретом проживания в первопрестольной и тем паче в Петербурге. Граф разделил опалу тех, в чьих планах соучаствовал, презрев нейтральный статус дипломата. Расставание смотрелось грустно, но ветр судьбы уж гнал его от русских берегов. Оставшееся время он провел в усердных письменных трудах и умер незадолго до того, как в ласковом Пьемонте составился военный заговор и спокойствию опять пришел конец.