Памяти пафоса - [27]

Я потому привлек легендарные тексты, что они по-прежнему интонационно существенны для современного русского беллетризма, который, во-первых, хочет писать хорошо, с красивым фри-джазовым импровизационным блеском и легкостью, а во-вторых — это входит в задание всякого беллетризма, — алчет завладеть коммерцией, как гаремом побежденного шаха. Нимало не похожий на чемпиона литературного рынка, интеллигентный Валерий Попов вынужден думать сегодня о товарных функциях своих образов, чему свидетельство — весьма неровные и вполне занимательные «Будни гарема». Это тоже беззлобные похороны — разумеется, почившего в бозе режима, но главным образом современной русской словесности, оставленной без надзора, а значит, и без прокорма. Ненужная на родине литература на корню продает себя каждому, кто еще готов хоть что-нибудь из нее прикупить. Наивная заграница в лице своих славистических департаментов поддерживает обнищавших фекалистов и поствампиристов, но особенно жалует и пригревает профессиональных алкоголиков из провинции, которые более всего отвечают западным представлениям о русском писателе. Шутовской хоровод кружится на пепелище. Земля не горит под ногами — она уже сожжена. Но грусти по этому поводу нет. Валерий Попов, кажется, совсем не умеет горевать. Или он этого очень не любит. А все потому, что жизнь замечательна, восхитительна, сладостна — несмотря на безденежье и плохую погоду. В чем же заключается ее пресловутая прекрасность, уместно спросить словами другого Попова — Евгения?

А в том, что в ней всегда есть место для вымысла и женщин. С вымыслом все проще пареной репы: это неисчерпаемое, никакой водкой и коммерцией не подмоченное писательское воображение автора, творящего новые миры. С женщинами тоже разобраться несложно: любимый герой Валерия Попова — разумеется, Валерий Попов — их просто обожает, толстых и тонких, трезвых и не очень, последних, пожалуй, больше. Недаром же роман кончается именем Евы.

Повторю еще раз, что гротескное странствие Евгения и лирическое — Валерия напоминают жизнелюбивую панихиду. Так, в Нью-Орлеане, случалось, черная похоронная команда принималась наяривать веселую музыку, не успев еще довезти покойника до могилы.

19. 01. 95

БЕЛЫЙ НЕГР К 75-летию Бориса Виана (1920–1959)

В конце 40-х годов входивший в славу Борис Виан серьезно испортил себе репутацию громким парижским литературным скандалом. Такие вещи можно только приветствовать. Автору — об этом знал еще Лукиан Самосатский вместе со своей благосклонно-невозвратной эпохой Антонинов — подобает заботиться о стиле, а не о достоинстве с честью, которые сочинителю время от времени полезно терять, как Дездемоне беленький скромный платочек. Незадача состояла в ином: настоящий смысл провокации разминулся не только с широкой общественностью (ей, больной и убогой, простительно, кто ж, кроме нее, безгрешной и нищей, в Царство небесное внидет?), но и с прожженной сигаретами Сен-Жермен де-Пре, пробы негде ставить, литэлитой, — что ни в какие ворота и кромешный позор. Налицо было провальное поругание жанра, ибо скандалу, хоть он — на манер сундука мертвеца — с тройным дном, надлежит быть простым, как мысль диссидента, и отчетливым, как нокаут. Хрупкий Виан с печатью безвременной смерти на бледном челе эти условия горделиво презирал. И только сейчас нам доподлинно ясно, что же в действительности произошло тогда, почитай уж полвека назад.

Четыре романа молодого парижанина, подписанные именем вымышленного американца Вернона Салливэна, навлекли на Виана судебное преследование, поводом к коему послужили сразу два разномастных обстоятельства: во-первых, сам факт мистификации (Борис скромно означил себя переводчиком сочиненных им текстов), оказавшейся почему-то юридически недозволенной, во-вторых, возмутительное содержание произведений, в особенности двух вырвавшихся вперед скакунов этих кощунственных гонок. Одни названия чего стоили — «Я приду плюнуть на ваши могилы», «У мертвых одинаковая кожа». То были романы, до краев переполненные святотатством, насилием, расовой местью. Стилизованные под звездно-полосатый криминальный триллер, якобы его пародически пересмеивающие, они вобрали в себя состояние окраинно-пограничного американского черного бытия, продлевающего единичность мгновения смерти до целой жизни, которая тем самым с непрерывной смертью уравнивается, становясь от нее неотличимой. Профессиональный джазист из кафе «Табу», шансонье и любимец богемы, Виан исполнил блюз на крови, преступную, мелодраматическую песнь отщепенства, и ни один яйцеголовый мандарин — строчкогон-диалектик — не повел бровью в предчувствии, что именно этому вертлявому охальнику суждено в одиночку отстоять перед будущим честь направления, которое в ту пору представлялось незыблемым, всепобеждающим, Речь идет, конечно, об экзистенциализме, о триумфальном его поражении.

В литературном плане он не дошел также, как свет далеких звезд. Замкнутый породившей его эпохой, он заперт в ее истлевших смыслах без надежд на возрождение. Романы и пьесы Сартра справедливо лежат мертвым грузом, и только ранняя, спонтанно подступившая к горлу «Тошнота» в состоянии еще вызвать здоровый рвотный рефлекс. Белое письмо Камю, разумеется, лучше, особенно когда солнце палит нестерпимо, а в ушах шумят море и кровь, но стоило делу рефлексивно доползти до программы, как все растворилось бесследно в мутных потоках Орана, и чумные бациллы этой словесности уже никого заразить не способны: если что и осталось от трагического поражения беллетриста-философа, то разве лишь амазонка в Булонском лесу, бесконечно разматывающая под копытами лошади одну и ту же несбыточную фразу, да испанец-старик со своею собакой, да этот зной и грязь, и занюханная тоска — провинциальная неприкаянность колонии пострашнее любого фашизма.