Памяти Луиса Сернуды - [5]

Хотя Сернуда и остается сторонником республиканцев, чьи интересы он представляет, работая до военного мятежа в испанском посольстве в Париже (в Англию он уезжает в 1938 году, когда участь Республики уже решена, а события начинают принимать угрожающий оборот), в отличие от других поэтов — сторонников как первого, так и второго лагерей — он никоим образом эту приверженность в своей поэзии не проявляет. В 1937 году в осажденном Мадриде он пишет о кровавой братоубийственной войне и о постигшей страну разрухе с таким чувством и такой болью, которые сегодня своей достоверностью трогают нас больше, нежели революционная поэзия тех, кто защищал тогда правое и благородное дело (остающееся правым и благородным и по сей день). В некоторых стихах, где отчетливо звучит столь характерная для творчества Антонио Мачадо обеспокоенность судьбой родины, Сернуда взывает к Испании, по-прежнему остающейся для него «матерью» и не превратившейся еще в «мачеху», которая спустя несколько месяцев обречет его на изгнание:

Над грудой мертвецов,

Над толпами живых

Рыдаешь та, страдающая матерь,

Но муки все, страдания и смерть

Ничто перед могучей силой жизни!

Бессмертна ты

И создала нас всех

Для счастья и свободы…[12]

(«Испанская элегия I»)

Когда я не борюсь — уже тем самым помогаю

Бесплодным силам мрака, что сгустились над тобой,

Безумия ветрам, в чью власть ты отдана…

…Земля моя, одна моя отрада,

В молчании ты плачешь

От одиночества, от боли, от стыда…

(«Испанская элегия II»)

В краткой автобиографии, написанной в 1958 году, Сернуда объясняет свою гражданскую позицию тех омрачающих память каждого испанца лет: «В начале конфликта под влиянием давнишней моей убежденности в том, что социальной несправедливости, существующей в Испании, должен быть положен конец и что конец этот близок, я видел в происходивших событиях не столько ужасы войны, тогда еще не познанные мною, сколько надежды, которые, казалось, сулили они для будущих поколений. Я совершенно отчетливо видел силы испанской реакции — вечной, неистребимой, живущей в созданном ею давным-давно мире средневековья, полном невежества, предрассудков и нетерпимости; и в то же время я видел (наверное, это было wishful thinking[13]) силы молодой Испании, чей час, казалось, наконец пробил… Дальнейшее развитие событий показало, что у той Испании, образом которой я себя напрасно тешил, не было шансов выжить в этом мире».

Во время пребывания в Англии (сначала в Глазго, а затем в Кембридже) Сернуда порой поддается слабости, столь распространенной среди эмигрантов. С одной стороны, Испания окончательно превращается для него в «мачеху». Однако (и здесь вновь проявляется присущий ему дуализм) тоска по родным местам, по образу жизни в нашем доиндустриальном обществе, так отличающимся от внешнего облика и ритма жизни Шотландии, приводит его в определенный период к их воспеванию, к идеализации далекой родины, как будто в душе поэта неприглядные ее стороны предаются забвению, уступая место порокам, обнаруженным им в том вполне реальном мире, в котором он живет. «Страдая от ностальгии, — пишет он в автобиографии, — я только и думал о возвращении на родину, словно предчувствовал: со временем я отдалюсь от нее настолько, что мне станет безразлично, возвращаться или нет». Именно этому состоянию души, столь характерному для живущих в изгнании, обязаны своим появлением на свет некоторые поэмы и стихотворения, в том числе и приводимые ниже:

Горькими были годы

Жизни, которую прожил

В ожидании долгом,

В воспоминаньях упорных.

Земля моя, день настанет —

Отвергнешь ты лживые речи,

Ты звать меня станешь. Что же

Тебе я, мертвый, отвечу?[14]

(«Испанец говорит о своей земле»)

И ты, земля мох, которую я потерял…

Я говорю сегодня о тебе, лишь чтоб заполнить

Воспоминаньями ужасную поэта праздность…

(«Соловей на камне»)

Земля моя, чем дальше ты, тем роднее.[15]

(«Родная земля»)

Но та любовь и то предназначение — не наши,

Коль скоро мы находим их в чужих краях.

(«Орел и роза»)

По мере того как одна за другой обрываются духовные нити, связывающие поэта с его родиной, первоначальная ностальгия превращается в озлобленность. Тогда как товарищи по изгнанию (включая пуриста Хорхе Гильена) и новое поколение испанских поэтов (Селайа, Блас де Отеро, Эухенио де Нора и др.) сохраняют веру в грядущие светлые перемены и будущее возрождение своей страны — веру, благодаря которой они рассматривают итоги гражданской войны как временное поражение в ходе непрекращающейся битвы, чей исход не решен еще окончательно, — Сернуда, стараясь проникнуть в суть явлений, с присущим ему пессимизмом приходит к выводу, что «нанесенный ущерб — беда не вчерашнего и не сегодняшнего дня: возместить его не удастся никогда». Отвергая возможность скорого и победоносного сражения, которое, по убеждению его соотечественников в Испании и за ее пределами, обусловлено и оправдано самим ходом исторического развития, он, окруженный одиночеством, пытается выбраться из-под обломков крушения той эпохи и того общества, чьи обычаи, мораль и веру безоговорочно осуждает. Постепенно горечь в стихах поэта перерастает в проклятия — поневоле патриотические по сути своей, хотя современные критики полагают иначе. Проклятия эти звучат особенно дерзко, если принять во внимание, что начиная с 1950 года политика оказывает все большее влияние на нашу поэзию, превращая ее в боевое оружие тех писателей, которые провозгласили своим кредо солидарность с народом и веру не только в необходимость, но и в возможность революционных перемен. Единственный голос, диссонансом звучащий в общем хоре, принадлежит, как всегда, Луису Сернуде: