Памяти Лизы Х - [36]

А другие? Как с ними в далеких странах, где нет войны, нет врагов. Есть такие? Как завидовать им? Тебе, Лиза, не досталось. Пока. Вдруг есть другая жизнь, и тебе достанется тоже? Как бы поверить в это? Где поверить? В кино? А вдруг есть и для тебя другие пристанища, где душа гуляет, свободно, счастливо, обнимается, целуется, и почти бессмертна.

Сколько прошло дней с тех пор, как Илья сгорел? Сто шестьдесят четыре дня. Поныла, и будет.

Надо к Эльвире сегодня в психушку, потом к Фире, потом карточки отоварить, к вечеру приходит поезд, восемь вагонов раненых. Считай, пятнадцать процентов померли. Шестьдесят живых. Половина моих, на хирургию.

Илья, лама савахвани? Зачем оставил меня?

— Особист наш так и шныряет, так и шныряет, — вполголоса говорила Лизе сестра хозяйка, пока несли одеяла по лестнице, — никуда от них не деться. Тыловые крысы. Забьется в уголок, колбаску свою жирненькую развернет, скушает, и по палатам рыщет. Отбирает письма на цензуру, записки. Под матрасами шурует у раненых. Ты, Лиза, с ним в разговоры не вступай, не спорь.

— Ирина Степановна, как он выглядит? Я еще его не заметила.

— Биндюк рослый, в форме ходит, халат на плечи набрасывает, как Буденный бурку. Ступин, или Ступов ему фамилия. Медленно так ходит, как на параде. А у самого челка набок, как у Гитлера. Всех по фамилиям называет, тыкает. Увидишь еще.

После вечернего обхода Лиза его увидела. Да, шел по коридору в палаты заглядывал, ей стало интересно. Постояла у двери офицерской палаты.

— Товарищи офицеры, кто письма на отправку, пожалте мне.

Вышел в коридор, складывал письма в конверт.

Лиза не успела отойти от двери. Заметил ее.

— А ты кто? Что тут делаешь?

— Врач, обход делаю, ждала, пока вы из палаты выйдете.

— Как фамилия?

— Ходжаева.

— У вас тут больные пишут?

— Что пишут? Вы же взяли письма.

— Кроме писем. В тетрадки пишут, я слышал.

— Я по медицинской части. По медицинской части про писать или нет — не мое дело.

— Безопасность — это наше общее дело. И твое. Пора взрослеть, товарищ Ходжаева. Будешь осматривать, проверяй, мне принесешь.

Отвернулся, пошел дальше. Лиза не удержалась, высунула язык вслед ему. Вошла в палату, начала медленный обход. Про нее шутили: не обход, а обсид, разговаривает с каждым.

Офицер на кровати возле двери протирал очки, дышал на них и потом тер по простыне. Лиза взяла его очки: я лучше сделаю, вы привыкнете с одной рукой, я знала человека с одной рукой, который и дрова колол, и вообще. Вполне управлялся. Главное, что живы, вы правша, и рука правильная осталась, правая.

— Какую глупость я говорю, — думала Лиза, — не время утешать сейчас, не поможет.

В конце обхода не выдержала: товарищи офицеры! Особист интересуется, если пишете что, кроме писем.

Раненые молчали.

— Это я говорю, чтобы вы знали, если кто еще не понял.

В палате уже укладывались спать. Лиза прикрыла окно, поправила одеяла, выключила свет: всем спокойной ночи.

— Доктор, — офицер в очках тихо позвал ее.

— Это про меня, я знаю, кто донес ему. Показал жестом под угол матраца.

— Вы неосторожны, — зашептала Лиза.

— Да? Я вообще-то пехота, тут осторожность неуместна, промеж немцев и смерша.

Попросил Лизу: заберите мой дневник, пожалуйста. Хотите почитайте. Или сожгите.

Лиза делала вид, что поправляет подушку, другой рукой вытащила тетрадь, спрятала под халат, потом положила в сумку и принесла домой.

Ходжаев не удивился.

— У меня был обыск в 36 году, с тех пор в тайнике документы держим. Вот тут, внутри подоконника. Туда и сложим. Жалко сжигать, такой исторический документ, — он проглядывал записи, вычеркивал имена чернилами, густо вычеркивал, умело, чтоб уж точно не прочли.

Особист разорался. Ему донесли, что вроде была тетрадка, записки, видели именно в этой палате, и нету теперь. Офицеры есть, а тетрадки нет. Собрал врачей и сестер: предатели среди нас. Кто взял? Теребил Лизу.

— Тебе, Ходжаева, я сказал. Тебе велел проверить!

— Ничего не знаю, не поняла, я пришла на вечерний обход. Какую тетрадку? Ничего не видела. При мне никто не писал.

Лизу трясло от страха, очень трудно было не подавать виду: я тут и медсестра, и врач, я и оперирую, и перевязываю, и горшки выношу. Я в напряжении, раненых много, тяжелые. Что вы хотите от меня? — она раскричалась, разревелась, вытирала слезы рукавом.

В госпитале за нее вступились: она четыре года тут, лучше всех, дочка погибшего большевика. Комсомолка. По двое суток не спит, не за вашими тетрадками глядеть поставлена.

Но домой с обыском пришли. Двое штатских в кепках, вежливые вполне, ботинки на пороге вытерли. Не спешили, но усредствовали. Тут же сосед Матвей прибежал, показал удостоверение, шептался с ними.

— Племянница ваша, Елизавета Ходжаева? Медик, доступ к офицерской палате имеет, но не сотрудничает.

— Лиза наша учится и работает. На благо победы, да, а как же иначе? Дочь басмачами убитого. Местного большевика и русской большевички. Она лейтенант медслужбы. Что вы хотите от девочки? Она по суткам работает, валится с ног! — Ходжаев ходил за ними по комнатам, монотонно объяснял. Ему не возражали, местные стариков уважают, молча рылись.

Сосед Матвей утешал: поворошили, видите, ничего нет. Под нашим наблюдением. Не беспокойтесь, товарищи.