Память земли - [99]

Ветер на улице начался по-настоящему, свершил в погоде перелом, и Степану, как всегда после переломов, становилось легче, тело торжествовало. В гостях у Степана, были вожди, волновали его, волновали подчиненную ему Елену Марковну, и он излагал ей свое объяснение с высокими гостями:

— Товарищ Маркс, мы носим ваше имя. Мы марксисты. А под вашим, Иосиф Виссарионович, водительством шагаем в строю. Раненные, мы не падаем, потому что кричим: «Вперед, за Сталина!»; в госпитале слышим в наушниках гимн: «Нас вырастил Сталин на верность народу» — и выживаем, знаем, что эпохе нужны солдаты. Я солдат. Я давно рвусь открыть вам глаза на тех, кто губит в землеробе веру, да ваши адъютанты не пускают.

— Воображаешь, — не выдержала Леля, — что, пусти тебя, Степана Конкина, к Сталину, ты раз-два — и все устроил. Да что ты делаешь из меня козла и барана?.. Сталин привык к победам, а ты явишься и — здрасте! — давай радовать своими хуторянами!

Конкина бесила жена. Вождям не нужно замазывание. Да и чего страшиться черных фактов, если над ними, как лучезарное солнце над свалкой, торжествует идея! Надо сказать Марксу: «Здорово разработали вы закон исторической неизбежности. Как социализм ни тормози, сколько ни сыпь песок в подшипники — движется!» — «Так вы только и делаете, что швыряете песок в подшипники?..» — спросит тебя Маркс. «Нет, — отвечу я, — мы управляем машиной. А песок сыплют враги».

На жену Степан внимания уже не обращал. Он говорил с Марксом, который, при всей великости, не знал, каково придется его партийным потомкам. Он писал про загнивающий капитализм. А видел он, когда капитализм не загнивает, а уже действительно гниет, производит фашистов? Не видел. А Советский Союз фашистов видел. Фашисты ему вот тут!.. И ликвидацию засух на планете Советский Союз развернул!.. Так разве ж, товарищ Маркс, это — боевое сегодня! — не требует, чтоб ободрали с него всякую накипь? Допустимо разве, чтоб наши дела зажигали людей меньше, чем революция?

Степан злобно смотрел на жену:

— Гунишь мне, что в дни Матвея Щепеткова дано было агитировать, а теперь не дано. Вечно суешь палки в колеса.

3

Грохнув дверьми, он ушел на кухню. В провале собрания виноват лично он. Продолжатель Щепеткова, он не ораторствует перед народом, а плямкает губами. Подогревает колхозников на каких-нибудь восемьдесят градусов, как молочко на пастеризации, вместо того чтоб жечь, взрывать каждым своим словом.

На оконце, разморенные теплотой, зеленели аспарагусы и фикусы — плантация Елены Марковны, забота о кислороде для мужа; на плите сыто ворковали кастрюли; отгороженный в углу двухдневный козленок толкал мешающую ему фанеру, пробовал ударять ее мягким шелковым лбом. Благодушие, сонность. Весь хутор закис в этой сонности. Даже Леля! Изобретает для супруга оправдания с научной, видишь ли, позиции!..

— Думаешь, это помощь — оправдывать? — крикнул он в дверь. — Какое мне оправдание, если я даже на Любу Фрянскову, единственную свою штатную единицу, не смог воздействовать? Вижу каждый час — и не сагитировал.

— Что ты хочешь? Чтоб я тебя за это колола ножницами? Сагитируй! — стараясь говорить весело, отозвалась Елена Марковна, зная, что лучше задеть мужа, чем возражать. — Только выпей наконец этот чертов стакан, — добавила она как бы между прочим.

Неожиданно Степан выпил, потребовал еще. На той волне, на которой Елена Марковна не имела над ним ни малейшей силы, стал одеваться для улицы, коротко сообщил, что хватит отсыпаться-обжираться, когда дел в кабинете пропасть.

Глава девятая

1

Восток нарядно светился. Из-под оранжевой, будто дынная скиба, полосы потягивал железный ветер. Скотины и собак на улицах не было; ребятишки бежали в школу быстро.

Шагая на работу, напрягаясь от стеклянного холода, охватившего за ночь мир, Люба чувствовала, что озябли не только ее колени, лоб, но от постоянных неудач иззябла душа. Все внутри было так заторможено, что походило на замедленную киносъемку, когда актер, прыгая с дерева или забора, не летит, как полагается, стремглав, а тягуче висит и висит в воздухе. Люба, собственно, уже не висела. Этой ночью она упала, поселившись в каморке Веры Гридякиной, самой горькой в хуторе девахи, и теперь уныло решала, что надо бы раньше уйти со службы, перетащить в эту камору свои вещички. Не каторга, наконец. Может же человек освободиться пораньше!..

На крыше сельсовета она увидела вместо вчерашнего линялого флага — новый, шелковый. Этот флаг сберегали к Первому мая, хранили в сейфе рядом с печатью и особо важными документами, а сейчас он пружинисто разворачивался, стрелял на ветру. Снег вдоль дома был отброшен, на расчищенном крыльце стоял вербовый краснокорый веник для обметания сапог, обе доски — «Совет депутатов трудящихся» и «Курсы преобразователей природы на землях и водах Волго-Дона» — были протерты.

«Только рассвело, когда ж Конкин успел все это?» — встревожилась Люба, предчувствуя от такого парада неприятности. Действительно, лишь вошла, Конкин сказал:

— Немедленно меняй физиономию.

— То есть как?..

— С похоронными глазами, — ответил он, — в Совете не работают. Посетители явятся не для того, чтоб помирать от твоих взглядов.