Память земли - [98]

Хоть он не шевелился, Елена Марковна остановила машину, сказала:

— Степан, ты опять жуешь свое сердце.

— К черту, — заорал он, освобожденно раскрывая глаза. — Ты прикинь, Леля, на пальцах, сколько нас было сегодня начальников. Сельсовет, партбюро, правление, райком, райисполком, представитель области по затоплению. И все вместе, всем кагалом, не воспламенили колхозников. Еще, спасибо, Голиков предложил не закруглять поиски…

Чтоб отвлечь мужа, Елена Марковна приложила к себе необмятый стромкий халат, прихваченный по синему белой наметкой, спросила, скусывая с плеча конец наметки:

— Как ты считаешь, если нашить сюда спереди карманчик?

— Да к чертовой, говорю, матери. Я говорю: не сумели повернуть людей! — взвился Конкин.

Елене Марковне хотелось уговорить мужа. Но разве уговоришь?.. И как уговаривать, если сама страдала, что с хуторянами потерян контакт, если сама до старости прожила вечной комсомолкой в душе, активисткой двадцатых годов — той самой Лелей Борман, какой была на гомельской белошвейной фабрике, откуда, бросив отца, сестер, теток, всю обширную гомельскую родню, она — щуплая девчонка, узкоплечая, большеглазая — уехала по комсомольскому призыву в Кулунду, в первый создающийся там колхоз, где и познакомилась со Степаном, навсегда приняла его жизнь как собственную. Поэтому сейчас — уже не Леля Борман, а гражданка Конкина, уже не узенькая девчонка, а пожилая женщина с круглыми некрасивыми плечами — она кивала мужу. На его работе надо или вовсе не путаться под ногами, или отдавать людям все!.. Прежде она тоже отдавала все, работала и в женотделах и в детдомах. Чудесно дышалось, когда слышала слово «критика» и понимала его действительно так, как оно звучит, а не так, что «убирайся с нашей дороги». Теперь она помудрела. Большой плюс, когда мудреешь, хотя мало радости от этого. Или все же значение слов не изменилось? Степан уверен, что не изменилось. Степан услышит «комсомольцы», — значит, подавай ему ребят, которые и рюмки водки не выпьют. Ничего не желает признавать. Наверно, оттого, что везет ему, как пьяному. Ведь даже в ежовщину прямо на партконференции бахнул, что протестует, и хоть его с первых трех слов — из зала да в трибунал, но раз везет, то везет: началось разоблачение ежовщины, и не доехал до Воркуты — реабилитировали, еще и объявили героем.

Она смотрела на его худой, цыплячье-острый кадык, размешивала мед в стакане молока. Мед этот — столовая ложка на стакан парного козьего молока — настоящий майский. Чистая глюкоза и витамины. Степан не любит сладкого, но, когда отвлекается, не замечает, что пьет, и выпьет.

Однако он отпихивал ее руку, говорил:

— Возьми Матвея Щепеткова, на должности которого я тру штаны. Умел же он убедить любого пахаря, даже крепкого хозяйственного казака, бросить дом — полную чашу, малых детей и с песней идти на смерть!

Степан объяснял, что сегодня не требуется сиротить детвору. Не надо даже бросать дом. Лишь перевези его на правильное место, на пустошь; но все мы всей дивизией штатных, платных деятелей не смогли убедить хуторян. Тех самых, которые с восторгом слушались одного-единственного Щепеткова.

«Играешь комедию?» — хотела спросить Елена Марковна. Но лишь постучала по столу, чтоб под грудой материи отозвались ножницы, и изъяснилась мягче:

— Ты не диалектик, а чудак. Путаешь наше деловое время с гражданской войной, когда Щепеткову — командиру с саблей, с красной лентой на шапке — помогал сам тот воздух, сама революция.

Степана передергивало. Провались оно, это Лелино философствование! Революция… Революций было много, начиная от Кромвеля, от Парижской коммуны, и никто в прошлой истории не сумел удержаться. А мы держимся. Первые в мире держимся! Так отчего ж теперешнее — с земснарядами, с шагающими экскаваторами — зажигает людей меньше, чем революция?

Через минуту он сказал:

— Вообрази, Леля… Слышим с тобой: кто-то обивает ноги в сенях, открывается дверь, и входят Сталин и Карл Маркс. Лично. Спрашивают: «Как дела?» Я отвечаю, что хуже некуда, что хлебороб нам не верит. «Кто ж в этом виновен? — спрашивают вожди. — Хлебороб?»

Подчиняясь фантазии мужа, его расширившимся глазам, Елена Марковна тоже как бы видела вошедших вождей. Они стояли над койкой, на которой, не успев подняться сидел Степан, спрашивали: кто виновен?

— Я им отвечаю, — говорил Конкин жене, — что виновны мы, демобилизовавшиеся коммунисты, позволяющие чиновникам отравлять душу хлебороба. По уставу, товарищ Маркс, по этому самому, что утвердил Иосиф Виссарионович, высшая власть колхоза — общее собрание. И этим-то чиновники пользуются, жмут на собравшихся. То уломают пахать не так, а наперекосяк, то сократить коров, завести кроликов. Вожди темнеют лицом, спрашивают: как же я, замещающий здесь прославленного красногвардейца Щепеткова, допускаю это?!

Конкин поднялся, сунул ноги в обрезные валенки, превращенные в чувяки. Когда валенки были новыми, они рассчитывались на две портянки, и теперь ноги в одних носках входили в них легко.

В тишине турчал сверчок, для которого Елена Марковна, чтоб он не точил хорошие вещи, держала за печкой манжеты сношенного шерстяного платья. Днем и когда шумели, он молчал, а ночами принимался турчать: как всякий певец — щегол или чиж — выводить музыкальные колена…