Память земли - [95]

— Я до вас как директор курсов преобразования природы… Остановитесь, ребята.

Сказал это с таким заигрыванием, что Люба опешила. Да Голубов ли перед ней?.. Не сразу сообразила, что это у него от неумения, от ненатренированности просить. Он торопливо говорил, что демократия, конечно, демократией, но что сколько б товарищи ни брыкались, а верх все равно возьмет партийный актив.

— Ты, Андриан Матвеич, — говорил он, прижимая руку к горлу, — человек реальный, уразумей: хутор, хоть небо рухни, поедет к воде! Возьми на курсах лекции по орошению винограда… А ты, Дмитрий Лаврыч, — по полеводству. Ей-богу. Ведь вы обое в этих делах академики!

Дмитрий Лаврович стоял спиной, разглядывал летящий снег, а Андриан, всем корпусом оборотясь к Голубову, далеко отставив ногу, с явным удовольствием ждал, что же еще будет?.. Даже Люба, совсем не дипломат, понимала, что разговаривать бы Голубову не следовало. Но он проглатывал оскорбление, просил. Он стоял под самой лампой. Четко были видны его глаза — светлые, вызывающие, чуть навыкат. Такие же глаза — белые от волнения, одержимые — Люба видела у наглых базарных парняг, которые, называя себя защитниками Севастополя, так угрожающе просили на водку, что им давали. Девчонкой видела такие же глаза в районной станице у гвардейцев-танкистов, что выбили немцев из центра, сутки дрались на окраине, а потом — немногие, возвратясь в очищенную станицу, — ехали мимо людей, стояли в танках с открытыми люками…

Голубов просил:

— Не злись, Андриан Матвеич, за старое, что было меж нами. Хочешь — ударь, не обижусь. Только слушай. Ну кому ты мстишь? Хутору? Делам, за которые и твой отец боролся, и ты?

Андриан слушал не перебивая, потом сказал:

— То-то и оно, Валентин Егорович, что дело, за которое до вас, сморкачей, люди воевали, вы гробите. А я угроблять не интересант!

Он взял под руку Дмитрия Лавровича, пошел с ним со ступенек. Голубов крутнулся, как бы ища, чем запустить вслед. Заметив Любу, выдохнул:

— Видала?!

Ткнул ей мешающие рукавицы, принялся закуривать. Закуривал, как перед своей, потому ли, что она свидетель, потому ли, что недавно вдвоем ездили на фермы, громоздились на одной конской спине… Из этой поездки Люба знала, что раненая кисть Голубова немеет на холоде, как немеет и обрубок уха, на который Голубов для обогрева и, видать, для маскировки начесывал шевелюру. Сейчас все было на ветру. Она вернула рукавицы, сказала, чтоб надел. Он послушался. Увидя маячащего перед клубом Ивахненко, буркнул:

— Пошли. Не желаю смотреть на это падло.

Они шагали по тихой улице, а в сорока километрах, на трассе канала, бесчисленные, присланные со всей страны машины, скрежеща, газуя, долбили в свете прожекторов грунт, свершали то, что делала природа с Земным Шаром, когда Шар был юным, еще горячим, и, остывая, корежился, горами вспучивал кору, заливал низины водой. Сейчас на трассе в каждую смену происходило большее, чем тогда за тысячелетия, но Люба отмечала это лишь в мыслях, а ее душу это не трогало. Ее неудачи были самым важным, единственно огромным в мире. «Ведь даже заяц, который скачет из-под автомобильных колес, — он для себя самый главный в мире. Передави его колеса — кончатся для него и небо, и кусты…» Голубов рядом доказывал ей, как замечательно, что ее свекор и Андриан — эти гады — отмелись, не будут путаться под ногами, и он, Валентин Голубов, теперь без помех вобьет в людей высокую мораль, поднимет на освоение завтрашних поливов!

«Боже, — думала Люба, — какая чушь… Машинами Волго-Дона легко вырыть каналы, понаворочать любые горы, но рядом, в хуторе, поднять жителей на то, что не полапали, не пощупали собственными пальцами, — это ж глупость».

Никогда не рассуждала Люба с Орловым о духовном потенциале хуторян, но ее убеждения полностью сходились со взглядами Орлова. Лишь слова были разными. То, что Борис Никитич именовал современностью масс, их высокой дисциплиной, Люба называла кугутским равнодушием, знала, что не нужны переселенцам ни поливы, ни переливы, им бы ровной, спокойной жизни, им бы, как овцам на ветру, скорей бы до места…

И было чудно́ слушать Голубова, который бодро объяснял, как завтра он по партийной линии — хрен отвертишься! — мобилизует на чтение полеводства доктора наук, что прибыл в МТС делиться опытом и воображает, что ему, командированному профессору, можно здесь байдеки бить, что тут ему Сочи!.. А преподавать орошение виноградников Валентин убедит Настасью Семеновну. Откажет она, что ли?! Да ему, Голубову, Новочеркасский институт мелиорации и тот не отказал, телеграфировал: «Высылаем лекторов по дождевальным машинам». Уж за курсы не печальтесь, курсанты получат не только передовое, а ультрасовременное; взялся не кто-нибудь, взялся сам Голубов!

Его яканье резало ухо, Любу окружали плотные мысли о себе самой, а все же этот тип вызывал удивление. Конечно, он фигурял перед ней, как фигурял бы и перед палкой в заборе: такой характер. Но ведь действительно в нем сила! Только что провалилась бесценная для него пустошь, следом два мужика обидно его отщелкали, а он от неудач становился еще нажимистей, нахальней.